Ни кола ни двора

И в то же время — нет, вязалось, с его взвинченностью, с повадками, с этой страстью, которая заставляла его теперь любить, как прежде — ненавидеть. В этом смысле, может быть, Толик изменился меньше, чем даже ему самому казалось.

Я сказала:

— Но ты все равно меня восхищаешь, я имею в виду, сейчас. Правда.

Он улыбнулся уголком губ, потом быстро дернул головой, нахмурился.

— О, гляди, самолет, — Толик ткнул пальцем в небо. — В детстве я думал, что Бог иногда ловит их, как комаров. И давит между пальцев. Не знаю, почему так.

— Вы всегда верили в Бога?

— Лет до шести. А потом — уже в тюрьме.

Он поскреб плохо выбритую щеку, достал из пачки новую сигарету, подкурил ее от догорающей.

— Приятно, конечно, — сказал Толик. У него были такие светлые волосы, в темноте он казался совсем золотым.

Когда мы пришли на остановку, Толик, глянув на расписание, сказал:

— Ну, хер знает, сколько времени. Подождем, во, немного, а если нет автобуса, значит пешком пойдем. А то устал идти, дышать тяжело, все такое.

Мы сели, Толик подался вперед, уперся руками в колени, казалось, он высматривает что-то на горизонте. Некоторое время Толик пытался откашляться, затем вдруг повернулся ко мне.

— Друг мой, Коля Чухонь, и бати твоего, кстати, друг, как-то мне говорил, что вся жизнь — это война. А я такой: ну ладно тебе, че ты, а любовь? И любовь, говорит, война. У меня взгляд на жизнь был мрачный, в натуре, но про войну — не знаю, прям. Я только по итогам понял, что кто был на войне — у того все война.

А кто любил, подумала я, у того все любовь. Вот где спасение.

— А кто был в тюрьме, у того все — тюрьма?

Толик засмеялся и принялся, кашляя, искать в кармане пачку сигарет, достал непочатую, ножом срезал пленку, зубами достал сигарету и протянул пачку мне.

— Хочешь?

— Да, — сказала я.

Мы курили, глядя на черное небо, на далекую, чуть более оживленную, дорогу — в огоньках, двигающихся вперед и назад. Я думала о токе крови, о жизни. Был и лес — загадочный, черный, резко очерченный. И город, тесный, крошечный, с домами, похожими на некрасивые игрушки. И звезды, от них доходил к нам свет из таких дальних далей, которые я при всем желании не могла себе вообразить.

Вечное и проходящее слилось, срослось в одну неясную и сложную жизнь, которую мне предстояло прожить. Я еще не знала, как, но чувствовала, что в этом есть какой-то смысл. Великий смысл, как в звездах, в машинах, в гребне леса и правильных фигурах многоэтажек.

Автобус все-таки приехал, громыхая и фыркая, он остановился перед нами. Толик пропустил меня вперед и дал сесть у окна. В автобусе мы были одни. Потряхивало и качало, яркий свет резал глаза, из-за него за окном совсем почернело.

Во второй раз, несмотря на то, что запах бензина, по-видимому, стал еще сильнее, меня в автобусе не подташнивало. И спать я не хотела, хотя устала очень.

Толик закрыл глаза, кажется, еще до того, как плюхнулся на сиденье рядом со мной. Некоторое время я поглядывала на него, но он молчал, глаз не открывал и выглядел очень усталым. Постепенно черты его разгладились, и Толик снова показался мне ангельски прекрасным, изможденным святым, уставшим праведником.

Я протянула руку и осторожно коснулась его щеки, кольнулась заметная, темноватая щетина, ноготь уперся в углубление оспины, и я повела пальцы к Толикову длинному, прямому носу.

В чертах его, светлых ресницах, в мягких линиях скул было нечто вдохновенно-мученническое, красивое до безумия.

Я запустила руку в карман его куртки и вытащила пузырек, который он припрятал в аптеке.

Кетамин.

О кетамине я знала две вещи: им делают наркоз животным и его используют, как наркотик. В одной из серий "Южного Парка" под названием "Тупая испорченная шлюха" подружки Венди собирались долбать кетамин. Я не знала, какой у него эффект, но само название ассоциировалось у меня с наркотиком гламурных барышень вроде Пэрис Хилтон.

Я повертела пузырек в руках: прозрачный, с бело-синей этикеткой, ничего особенного. Толик сидел, широко расставив ноги, его коленка тесно прижималась к моей. Я закрыла глаза, и тут нас тряхнуло на какой-то колдобине, от испуга я чуть не выронила пузырек с кетамином, пискнула.

Толик, по счастью, не проснулся. Я украдкой, так быстро, как только могла, сунула пузырек обратно в глубокий карман его спортивных штанов.

Автобус был так пуст, а мы сидели так далеко, Толик, кроме того, выглядел таким умиротворенным, что я вдруг решилась положить руку ему на живот.

Интересно, подумала я, а какой на ощупь член? Есть ли в нем что-то особое, отличающее его ото всяких других частей тела? Этому порно не научит.

Но я боялась прикоснуться к его члену, из стыда, из страха, что он проснется, и из какого-то потаенного ужаса перед этой штукой вообще. Вот только убрать руку и сидеть спокойно я тоже не могла, так и гладила Толика по горячему, приподнимавшемуся от дыхания, животу.