— Транслитерационный полиндром! — объявил он и чиркнул колесиком зажигалки.
Назлух увидел, как из-за раскрытой ладони Хурхаса вырвался сноп бледных, чуть заметных в дневном свете искорок. И снова — легкое движение — и тусклые искры из сжатого кулака.
— Не может быть… — прошептал он вдруг севшим голосом. — Но ведь… Нет, не может быть… Это обман! Как ты это делаешь? Это… Это фокус, я видел: люди тоже делают нечто подобное.
Хурхас помедлил секунду. Он вспомнил свои ощущения в ту страшно далекую зиму, когда Стас продемонстрировал ему этот трюк. Неохотно признался:
— Конечно. Это фокус. Маленькая безделушка. — Он разжал кулак. На ладони лежала дешевая пластмассовая зажигалка. Конечно, газ давным-давно кончился, но кремень еще не сточился, не рассыпался. Хурхас берег подарок.
— Ее подарил мне Стас. В последнюю нашу встречу. Сказал о том, что люди — вот как эта безделушка. Пока внутри что-то есть — они горят и зажигают. А когда внутри пусто — все, что можно он них получить, — это сноп бесполезных искр. Да и то не всегда…
Музыкант, устроившийся на табуретке возле камина, закончил настраивать инструмент, встал, откашлялся и громко обратился к посетителям забегаловки:
— Достопочтенные! Я здесь, чтобы скрасить вашу скромную трапезу. Возможно, моя музыка сделает еду уважаемого Тета, хозяина этого кабачка, не такой пресной, как обычно.
За столами одобрительно засмеялись.
— Сыграй “Веселого козла”, — крикнул румяный здоровяк, сидящий возле окна.
— “Танец мертвеца” давай! — рявкнул изрядно напившийся щеголевато одетый блондин, потрясая над головой пустой бутылкой. — “Танец мертвеца”!
— “Балладу о весне!” — крикнул молодой парень, судя по брошенному на стол кнуту, пастух.
— “Песню вдовца”!
— “Козла” давай!
— “Балладу о весне”!
— Действительно, давай “Балладу”! — изменил свое мнение румяный здоровяк.
— “О весне”! — поддержал и пьяный блондин. Музыкант поднял руку, дождался, пока утихнет шум. Объявил:
— Хорошо! “Баллада о новой весне…” — Он сел на свое место, еще раз попробовал струны, пробежался по ним пальцами. Закрыл глаза, выдержал паузу. И запел. Негромко, но так, что услышали везде. И люди отодвинули ложки и тарелки, затаили дыхание, слушая, как набирает силу голос певца. И как, вторя голосу, все резче звенят струны.
— Это его песня, — шепнул Хурхас.
— Я знаю. — Назлух кивнул.
— И в ней нет ни единой строчки о нас с тобой.
— Ни единого слова.
— Словно и не было нас там.
— А может, так оно и есть? — Назлух усмехнулся. — Может, нас там действительно не было?
— Тихо, слушай…
На посерьезневшие лица слушателей легла тень, и невольно сжимались кулаки.
В стенах придорожной харчевни оживала старая легенда.
Голос окреп.
Окреп настолько, что дребезжали оконные стекла и звенела стеклянная посуда в шкафу. Но вдруг певец опустил голову, ссутулился, и песнь зазвучала по-иному. В музыке, в голосе слышалась скорбь.
Музыка затихала. Слова были едва слышны, и посетители таверны, хоть и знали текст наизусть, невольно тянули шеи, вслушиваясь в тихий речитатив. Глаза людей смотрели куда-то далеко-далеко. Сейчас они видели несуществующее и не замечали реальности.
Песня споткнулась там, где споткнулся стрелок. И сердца слушателей споткнулись тоже. Музыка задыхалась, глохла. И людям стало тяжело дышать.
А потом струны отрывисто лязгнули, и голос взорвался:
Слова оборвались, но музыка звучала — из хаотического биения струн рождался мягкий мелодичный перебор. Мелодия-капель. И тяжело упали последние горькие слова: