Няня для волшебника

Я снова назвала Мартина на «ты», но ни он, ни Огюст этого не заметили. Мартин провел ладонями по лицу, вздохнул и признался:

— Я раздавлен, Дора. Просто раздавлен. Да, ты права, — он посмотрел на Огюста и сказал: — Там след ее магических нитей, братка. Это она.

Должно быть, именно поэтому он и сжег снимок — не хотел лишний раз видеть его и понимать, что любимая жена приложила руку к тому, что случилось. Мартин снова провел рукой по лицу, и я вдруг с ужасом поняла, что он плачет. Именно сейчас, в эту минуту, его жизнь разрушилась по-настоящему, похоронив Мартина под обломками.

Я вдруг поняла, что сижу рядом с креслом, обнимаю Мартина, как ребенка, и глажу по голове. Надо же, и сама не заметила, как соскочила с кровати… Мартин уткнулся влажным лицом в мое плечо, и я вдруг по-настоящему почувствовала, как рушится и его фамильная гордость, и опора на магию, и все то, что заставляло его жить. Он любил Ингу, а она не просто бросила его умирающего, а приложила руку к его беде. И ничего ему не помогло. Ни волшебство, ни семейная честь, ничего.

Мартин сейчас был ребенком, который потерялся в темном лесу и не мог найти дороги домой.

Огюст подошел и тоже обнял его. Я разобрала едва слышные слова, которые он шептал Мартину на ухо:

— Братка, держись. Мы с тобой. Справимся, перебедуем. Держись.

Мартин не отвечал. Я чувствовала его горячее лицо на своем плече и знала, что никакими словами не исправить и не вылечить ту боль, что сейчас терзала его. Нужно просто ждать и держать его за руку — и постепенно все закончится.

И еще я знала, что это самый грустный день Тыквенника, который когда-либо отмечался в замке Цетше.

* * *

Эту ночь мы провели вместе.

Постепенно Мартин успокоился, и какое-то время оставался мрачным уже не из-за того, что Инга хотела его убить, а потому, что мы с Огюстом видели его слезы. Мужчинам не положено плакать ни в этом мире, ни в моем, и у Мартина появился еще один повод считать себя униженным до глубины души.

Я считала, что все это пустяки. Если в твоей душе поселилась боль, то ее лучше всего выплеснуть со слезами.

— Что вы будете делать? — спросила я, когда Мартин отстранился от меня и смахнул влагу с покрасневших щек. Он недовольно покосился на меня, свидетельницу своей слабости, но видимо увидел во мне лишь понимание и сочувствие, а не насмешку. И это его успокоило.

— Ничего, — ответил он. — Что тут можно сделать?

— Отправить эту дрянь за решетку, — хмуро ответил Огюст и тотчас же добавил: — Впрочем, ты сжег снимок. Мы ничего не докажем.

Мартин усмехнулся и ничего не ответил. Я сейчас понимала, почему он отправил этот снимок в огонь. Не могла объяснить это понимание словами, но знала, что на его месте поступила бы точно так же. Потому, что когда вместо любви оказывается грязь и сор, то бросить его в камин — лучшее, что вообще можно сделать.

— Есть у меня один товарищ в столице, — сказал Огюст, и сразу стало ясно, что этот товарищ из тех, с кем надо держать ухо востро. — Напишу ему, пусть наведет справки о том, чем сейчас занимается твоя бывшая супруга.

Мартин покосился на брата, и его лицо нервно дрогнуло.

— Незачем, Огюст, — сказал он. — Пусть живет, как хочет. Мне сейчас надо думать не об этом.

Огюст улыбнулся и поднял руки ладонями вперед.

— Сколько угодно, братка, это твое дело. А мое — наказать мерзавку, которая хотела тебя убить.

Огюст хмыкнул и покачал головой.

— Она стала бы наследницей Цетше. Забрала бы все. Замок, земли, счета в банках. А вот не выгорело.

Мартин каким-то нервным жестом дотронулся до переносицы. Я погладила его по плечу, и он взял мою руку и крепко сжал пальцы. Мне сразу стало спокойнее за него.

— Я даже не знаю, братка, что было не так, — я боялась, что голос Мартина будет дрожать — но нет, теперь он был ровным и почти спокойным. Мартин просто признавал, что совершил ошибку. — Я бы сделал для нее все.

Его рука дрогнула и сжала мою руку еще сильнее.

— Ей не хотелось твоей любви, — устало заметил Огюст. — Ей нужны были деньги Цетше, которые она могла бы тратить, как захочет.

По лицу Мартина скользнула судорога, словно сейчас он испытывал настоящую боль.

— Я дал бы ей денег. Неужели все упиралось только в это?

— Таким, как она, не хочется просить, — я решила, что теперь и мне можно вставить слово. — Такие хотят быть полноправными хозяйками. Жить по своей воле.

Мартин покосился на меня и вдруг сказал, обращаясь к Огюсту:

— Мне что-то нехорошо, братка.

Это было неудивительным.

Мартина уложили в постель, Энцо принес лекарства, и, после того, как он ушел, я вдруг посмотрела на часы и поняла, что день Тыквенника подходит к концу. Осеннее ленивое солнце сползло за горы, и мир затопило тьмой, которая кажется вечной. Осенью всегда думаешь, что солнце не вернется — но все-таки оно возвращается.

Когда за Энцо и Огюстом закрылась дверь, я встала у кровати Мартина и с самым спокойным и доброжелательным видом спросила:

— Что-то еще, милорд?