Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— Дарья Владимировна… — Кирилл Александрович зовет негромко, спускается.

Две ступени.

И между нами еще три.

Запредельно много, жутко мало.

— Вы откуда здесь, Кирилл Александрович? — спокойным голосом спокойный вопрос.

И мой совсем неспокойный стук сердце он, к счастью, не слышит.

— Суслики выиграли конкурс, — он приподнимает корзину и мой вопрос игнорирует, — и со мной они не разговаривают.

— Почему?

Я не могу удержаться, и взгляд сам находит его глаза, а Кирилл Александрович спускается еще на одну ступень.

— Я обидел тебя, — Лавров криво усмехается, — и они думают, что ты больше не придешь.

И вопрос не в интонации — в глазах.

— Я… приду как обычно, у нас ведь… сделка…

— Сделка, — он соглашается, а без того кривая усмешка становится горькой.

Я сама делаю шаг вверх, потому что прорезавшие лоб морщины тянет разгладить пальцами. Незаметно, пока его глаза закрыты.

— Даша… — он тяжело выдыхает, открывает глаза.

И коснуться его я не успеваю.

— Прости меня за вчерашнее, я не должен был такое тебе предлагать, — он болезненно морщится, хмурится, — моя огромная ошибка, злая неудачная шутка… называй, как хочешь, но я обещаю, такое никогда больше не повторится.

Не повторится.

И поцеловать себя он больше никогда не предложит.

Радуйся, Даша.

У тебя ведь уже есть парень, серьезные отношения и даже предложение руки и сердца. Здесь же просто злая неудачная шутка.

— Вы обещаете? — у меня получается улыбнуться и непрошенные слезы сморгнуть.

Они от радости, да.

— Обещаю, — Кирилл Александрович тоже улыбается, но улыбки, как и усмешки, у него сегодня кривоватые, — мир, Дарья Владимировна?

— Мир.

Я киваю и огибаю, дабы уйти.

Осторожно, чтобы не коснуться, чтобы как можно дальше, вот только он сам придерживает меня и корзину Киндеров протягивает.

— Возьми.

— Это ведь сусликов.

— Твоя, — Лавров отрицательно дергает головой, — их корзина в машине. Я решил, что тебе приз тоже положен. Без тебя они бы не выиграли, и про стихи я был не прав. Перед сусликами вчера извинился.

— Хорошо, — корзину я беру поспешно, — спасибо, Кирилл Александрович.

— Пожалуйста, — кривая усмешка уже без счета, и он отступает сам.

А я взлетаю на второй этаж и, завернув за угол, прислоняюсь к стене.

Прижимаю корзину и жмурюсь.

Реветь поводов нет.

И удар об стену раздается в унисон с ударом моего сердца.

[1] Ф. Фрейлиграт «Люби, пока любить ты можешь…» (перевод А.Плещеев)

Глава 27

Ветер, пропахший травой и солнцем, бросает пыль в лицо, сушит глаза и… абонент не абонент.

Я не могу дозвониться до Лёньки.

За почти неделю от него сто тридцать семь звонков, и теперь считать гудки и звонки, видимо, моя очередь.

И, проявляя редкую настойчивость, я набираю в шестой раз за час, отсчитываю протяжный Ring-Back Tone.

Раз, два, три, четыре, пять… ну ответь же, Лён!

Нам надо поговорить.

Мы оба не правы, мы оба виноваты и мы оба совсем перестали понимать друг друга. Наверное, да, нет. Полный цугцванг — твоя любимая фраза — как никогда лучше подходит для меня в данный момент.

Десять, тринадцать, пожалуйста, услышь…

Не слышит.

И от уже привычно-механического «Вызываемый абонент не отвечает…» я спотыкаюсь и на бордюре не удерживаюсь. Соскальзываю на асфальт дорожки, а вековые сосны над головой шелестят словно в насмешку и залихватский свист им вторит.

Оборачиваться не имеет смысла, так свистеть может только Эль, но я все равно оборачиваюсь и на стоящего у черного входа поборника здорового образа жизни гляжу.

Он же, прикрывая зажигалку, невозмутимо прикуривает и, затягиваясь, щурится. И я демонстративно провожу большим пальцем по шее, а Элечка снисходительно улыбается и дым в ответ не менее демонстративно выпускает кольцами.

Позер.

— Кенгуру зароет тебя заживо, — я неспешно подхожу к нему, морщусь и рукой около носа показательно машу, — найди совесть и отойди хотя бы на пятнадцать метров.

— На фиг, — Эль хмыкает и на выступ, где кто-то заботливо положил картонку, усаживается, чтобы запрокинув голову, посмотреть с прищуром то ли на меня, то ли на солнце за моей спиной, — она все равно нас всех зароет. Вот скажи где справедливость, а?

— Тебе честно или культурно?

— Честно ты не скажешь, — с философской отрешенностью отзывается он и, подняв руку, хмуро взирает на часы, — половина двенадцатого, пятый день практики. Я научился отжимать тряпку пра-а-авильно, мыть линолеум без луж, а окна без разводов. У нас точно практика постовой медсестры?

— Тебя разочаровать? — с кроткой и сочувственной улыбкой, вопросительно приподнимаю брови.

Я себя фей чистоты и богиней порядка — как с оптимистичной улыбкой заверила Любочка — сегодня уже почувствовать успела, вымыла пять палат.

— Нет, — Эльвин буркает, — жизнь и без тебя меня разочаровала…

— Думаешь? — Лина белым пятном в темноте проема возникает, как чёрт из табакерки.

И дымом от неожиданности Эль давится, кашляет, приглушенно ругаясь.

— Агаларова, что б тебя…

— И меня, и тебя, и нас всех, — Лина фыркает и бьет его по руке, выбивая сигарету, — курить вредно, Элечка. И это не Минздрав, а я предупреждаю.

— Злыдня.