Нибелунг

Отец Артемий был дома. В его однокомнатной квартире пахло чем-то приторно-кислым, с тягостной тошнотворной гнильцой. Завалы книг - пожелтевших, обветшалых. Старинная икона, словно собравшая на себя все тени, почерневшая, так что и не разобрать кто на ней нарисован. Клетчатый плед на широкой тахте. Плед зашевелился и из-под него выглянул худющий мальчонка с рыбьими глазами. Ивашка увидел в них страх и ещё что-то такое, чего не понимал и понимать не смел, хотя и бывало подобное в пустыни.

--Ну-с,-- отец Артемий жирными губами обсасывал каждое слово,-- с чем пожаловали?

--Отключить надо одного товарища,-- спокойно произнёс Нибелунг.

--И кого же?-- церковник налил в гранёный стакан тягучее красное вино и, причмокивая, отпил половину.

--Герцога.

Стакан стукнул по столу. По мутным граням медленно сползала маслянистая плёнка.

--Самого?-- чуть не прохрипел отец Артемий.

Нибелунг кивнул.

--Да ты хоть знаешь сколько это будет тебе стоить? За ним же весь героин в этом городе и половина бензоколонок. Ты хоть представляешь что будет, если кто-нибудь узнает, кто его отлучил?

--А ты молчи,-- холодно посоветовал Нибелунг и положил на стол истрёпанный конверт.

Глаза отца Артемия загорелись жарким коптящим пламенем, когда он пересчитывал замызганные, рябые купюры.

--Идите все вон!-- закричал церковник, скинул плед с мальчонки,-- Ты тоже... Сиди на кухне пока не позову.

И уже закрывая за визитёрами двери:

--... всё сделаю как надо.

--Не сомневаюсь,-- улыбнулся Нибелунг.

Обратно шли не торопясь. Ивашка молча пинал перед собой кусок асфальта. Визиты к отцу Артемию всегда нагоняли на него тоску.

Но вот в траве у проржавевшего насквозь киоска он увидел то, что искал так долго и безуспешно: зелёный с жёлтым фантик, точь-в-точь такой, какого ему не хватало, чтобы всё закончить.

Нибелунг хотел было одёрнуть юродивого, но тот с таким счастливым видом прижимал к сердцу скомканную бумажку, что рука не поднялась дать заслуженную затрещину.

К заброшенному дому они шли окольными путями и Ивашка успел аккуратно разгладить фантик и сложить его квадратиком, так чтобы зелёный фон ровно посередине пересекала жёлтая линия и чуть-чуть - самую малость, что было сложнее всего, была видна буква "Ъ".

Юродивый положил бумажку в карман и, как раз в этот же момент они поднялись на чердак.

--Подойди,-- приказал Нибелунг и Ивашка послушно опустился на колени.

В городе нанизанном на нити, Нибелунг снова отыскал Герцога. Ниточка, исходящая из его макушки была теперь оборвана и жалобно трепыхалась, пытаясь нащупать пересохший источник силы. Нибелунг начертал перед собой руны погибели, и они слетели с его пальцев чёрными смолянистыми птицами и рванули вниз, в город, терзать Герцога. Светящийся его кокон потускнел и сдулся, и вот уже птицы принялись клевать податливое живое мясо.

Нибелунг отпустил Ивашку и тот, так долго ждавший, побежал вниз, туда, где в одной из комнат к стене был приклеен огромный, от потолка до пола, пёстрый квадрат. Он состоял из крохотных квадратиков: бумажных, картонных, жестяных. Тут были обрывки автобусных билетов и кусочки фотографий, был кусочек депутатского удостоверения и клочок заключения о положительном анализе на ВИЧ. Рядом с фотографией щекастой кудрявой малышки, обрезанной так, что у девочки не было рта, висело сложенное письмо не вернувшегося с войны солдата. Ивашка, за долгие годы проведённые с Нибелунгом, собирал эти осколки в одну целую картину так, чтобы проходящие сквозь них нити сплелись в единое кружево, в котором, как верил юродивый, была его, Ивашкина, свобода.

И вот он вставил самый последний квадратик, завершая мозаику. Вверху, на чердаке, вздрогнул Нибелунг, впервые своими глазами увидев то, на что смотрел левым глазом Ивашки. А ещё все те следы, которые оставил за собой юродивый, стали вдруг видны.

И все они вели к Нибелунгу.

А Ивашка увидел всё разом. Вся его жизнь свернулась в один великолепный квадрат - его собственный, которому не было места на стене, но который был внутри, до сих пор невидимый. И, впервые за свою жизнь, Ивашка знал что делать, знал, что он может сделать что-то сам, без чужих подсказок, без принуждения.

И он побежал сквозь слепящий солнечный свет, прочь от чёрных птиц и чёрной воды, от церковников и переломленных свечей, от пепельной дорожки и разноцветных нитей, от заговоров на смерть и того, кто живёт в воде за стеклом.

Его дорога загнулась к небу ступенями и понесла вверх, такого лёгкого и такого свободного. Он оставлял под собой этаж за этажом, пока, наконец, сквозь сияющий небом квадрат люка не поднялся на самый верх.

Оттуда, сверху, он видел, как к чердаку Нибелунга идут серые люди. У них было оружие с окропленными пулями, от которых не спасают наговоры. Видел, как другие разбивают толстое стекло и как с грязной водой на пол выплёскивается блестящая гладкая туша, как она бьётся в предсмертных судорогах, чуждая этому миру. Видел Ивашка, как горит облитое бензином дерево, и как корчится отец Артемий привязанный цепью к этому дереву, и как куда-то уводят закутанного в плед испуганного мальчонку.