Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель

Луиза поднялась — у нее от споров и криков заболела голова, — пошла вдоль стоявших у стен полотен, мимо мольбертов, где блестели свежими мазками незаконченные картины. На столиках переливались радугами палитры, торчали из банок кисти, валялись ножи, ими Курбе часто пользовался взамен кистей. Он не раз заявлял: «Нож — мой лучший инструмент! Попробуйте написать кистью скалы, подобные этим. Они же великолепны!»

Из задумчивости Луизу вывело осторожное прикосновение к плечу. Оглянулась. С грустной улыбкой стоял за ее спиной Камилл, рядом с ним — Мари.

— Ах, Камилл! Как я рада вас видеть! Но что с вами? — У вас беда? Что-нибудь с Терезой?

— К счастью, нет. Но я отправляюсь на войну, Луиза. У моих стариков двое сыновей, и один из нас обязан идти. У брата — семья… Значит, я…

Молчание нарушила Мари.

— Глупости! — сердито сказала она, помахивая сумочкой. — Можно за деньги выставить вместо себя кого-нибудь. В Блуа я видела люмпена: ходит по улицам с приколотой к фуражке запиской: «Замещаю за десять!» То есть за десять тысяч франков! И вы свободны, Камилл!

Он по-прежнему грустно улыбнулся.

— Исключено, Мари! Курбе предлагает мне необходимую сумму, но неужели вы думаете, что я способен за деньги послать под пули взамен себя другого? — Он помолчал, скользнув невидящим взглядом по незаконченному холсту. — Да я не о себе беспокоюсь. Ужасно жаль мать, что с ней станется, не представляю. Мэтр кричит: «Дурак, дерьмо!», а я не могу иначе… Конечно…

Он встретился глазами с Луизой и замолчал. Луиза тоже молчала, подавленная ощущением обреченности Камилла. И тогда, напуская на себя беспечность, он снова заговорил:

— Идти воевать за Баденге и в то же время за Францию! Несовместимо! Либо Франция, либо он! Но я тоже не хочу позволить прусским сапогам топтать нашу землю, не хочу для Франции позора и унижения. Я не хочу…

Подошел Ферре.

— Э-э-э, погоди-ка, друже! — перебил он Камилла. Теперь Теофиль был спокоен и насмешлив, как всегда. — Из того, что я сейчас услышал, Камилл, следует два вывода. Первый: воевать с Баденге и его сворой необходимо, иначе они утопят нас в ближайшем нужнике, как выражается мэтр Курбе. Извините, Луиза! Но и воевать за честь и достоинство Франции мы обязаны! Сие значит, дорогие, что перед нами не один враг — Империя Малого Бонапарта, а два! Баденге и Пруссия. И нельзя забывать, что существует еще обманутая провинция, деревня, которая давней мужицкой ненавистью ненавидит Париж! Вот так! А сражаться с Баденге ты, Камилл, можешь и в солдатском мундире!

Они прошли по мастерской. В дальнем углу Луиза увидела постланную прямо на полу постель. Перехватив ее взгляд, Камилл пояснил:

— Здесь с разрешения Курбе я проведу последнюю парижскую ночь, идти домой не могу. — Вспомнив что-то, улыбнулся с тайной горечью. — Кстати, друзья, на этой постели коротал бессонные ночи Шарль Бодлер, прежде чем беднягу увезли в больницу. Курбе ценил Шарля, но не раз говорил ему: «Сочинять стихи — бесчестно; изъясняться иначе, чем простые люди, — значит корчить из себя аристократа!» Смешно, не правда ли?

— Когда уезжаете? — тихо спросила она Камилла.

— Видимо, послезавтра. Наш маршевый полк, по олухам, отправляется к Нанси или Мецу.

— Значит, со Страсбургского вокзала?

— Вероятно.

— Я приду проводить вас!

Как и всегда, шумный вечер в мастерской Курбе закончился в заведении папаши Лавера, «доброго гения безденежной богемы». Но Луизу в этот вечер ничто не могло отвлечь от грустных мыслей, хотя рядом с ней сидел Теофиль.

Уже на улице, прощаясь с Луизой, Камилл спросил:

— Вы разрешите писать вам, мадемуазель Луиза? Домой я писать не смогу, разве только улыбки и приветы! Может быть, кое-что из того, что напишу, вы сможете с пользой для дела напечатать. Разрешаете, да?

— Как вы можете спрашивать, Камилл!

— Я так и знал, Луиза! У вас честная и открытая душа…

Трудную ночь провела Луиза. Тихонько, чтобы не разбудить мать, вставала, зажигала свечу, пробовала писать, но не могла… Перебирала, перелистывала архивы.

Среди пожелтевших вырезок из газет ей попалась речь Виктора Гюго в июле пятьдесят первого, когда Луи Бонапарт только еще карабкался к единовластию. Дебаты в Законодательном собрании тогда шли о пересмотре конституции, о продлении президентских полномочий Баденге.

Она с волнением перечитала брошенные с трибуны слова Гюго:

«Близится час, когда произойдет грандиозное столкновение, все отжившие политические институты ринутся в бой против великих демократических прав, прав человека!.. По милости притязаний прошлого мрак снова покроет то великое и славное поле битвы, на котором развертывают свои сражения мысль и прогресс и которое называется Францией. Не знаю, как долго продлится затмение, не знаю, насколько затянется бой…»

Да, затмение длится, и бой затянулся на много лет, и на защиту «затмения» завтра пойдут такие, как Калилл Бруссэ.

Она пробежала глазами давнюю статью, и ее остановили слова: