Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель

Нет, Луиза не могла вынести до конца это зрелище, не могла видеть, как усатые, тупомордые вояки, срывая ветви с лавровишневых деревьев, сооружают из них венки и венчают ими свои каски. Но и убежать не имело смысла, зрелище национального несчастья и позора настолько врезалось в память, что его, наверно, невозможно было вытравить оттуда ничем и никогда.

Толпа парижан, стеной стоявшая на валу и баррикадах, окружавших Елисейские поля, молчала, не прозвучал ни один выстрел, не был брошен ни один камень. Но эта немая стена ненависти, встречавшая армию вторжения, была грознее любых криков неистовства и негодования.

Всадники расседлывали коней, пехотинцы составляли пирамидами винтовки, расстилали в тени платанов скатерочки и принимались праздновать — на покоренной земле, в завоеванном городе. Блестели на солнце бутылки и фляги, офицеры стучались в наглухо запертые двери домов. Но лишь одно кафе распахнуло перед завоевателями зеркальные двери. И как Луиза узнала назавтра, ночью бомба превратила это кафе в груды развалин…

Ни раньше, ни потом, в мучительные дни тюрем и ссылки, Луиза не горевала так, как в эти дни. Все, все давило ее горло: и воспоминание о Шарле Демаи, и о детских играх в революцию, и о девочках ее класса, которым она с такой гордостью рассказывала о Жанне д'Арк; и мечты о свержении тирании и о свободной Франции. Представлялось, что наступил конец света, конец всему, Доброму и чистому. И она, вероятно, не нашла бы в себе силы пережить эти часы, если бы не случайная встреча с Ферре.

Оставив подружек, она брела вдоль баррикадного вала, окружавшего зону оккупации, как слепая, как полубезумная. Неожиданно ее окликнул знакомый голос:

— Луиза!

Она остановилась. Хромая на костыле, к ней шел человек с забинтованной головой, с левой рукой на перевязи — видно, солдат, вернувшийся с фронта, из-под Седана или из-под Меца, согбенный болями калека, — узнать в нем Теофиля Ферре было невозможно. Но вот он подошел и легонько прикоснулся к ее руке. И она узнала его.

— Теофиль! Вы?!

— О, нет! Всего-навсего Шарль Жийе, ветеран седанской катастрофы. Но счастью, мне удалось избегнуть плена. Но… о чем вы плачете, Луиза?

— Я не могу этого пережить, Тео!

— А вы возьмите себя в руки, Луиза! Через три дня наше хваленое правительство внесет первый взнос контрибуции, и железные каски исчезнут отсюда навсегда. И не забывайте, что Национальная гвардия не разоружена, именно она является единственной силой, способной защитить наш с вами Париж. Не будем же терять надежды…

В этот момент они услышали, что на валу кто-то свистел и улюлюкал, истерически кричали женщины.

— Что там, Тео?

— Сейчас посмотрю. Подождите тут.

Ферре вернулся через пять минут и с улыбкой удовлетворения пояснил:

— Все в порядке, Луиза. С десяток красоточек с площади Пигаль, парадно вырядившись, заигрывали с немецкими офицерами. Так вот там, на валу, задрав им юбки, их всенародно секут розгами. Неплохо, а? И это, поверьте, добрый знак!

Они пошли дальше, и Ферре задумчиво сказал, кивнув на вал:

— Не это самое страшное, Луиза. Через три дня первый взнос контрибуции будет уплачен, и эти чужаки уберутся из Парижа. А наши останутся. И от них нам пощады ждать не приходится. Флурансу, Бланки и Деле-клюзу грозит смертный приговор, и, если Трошю и Тьер вернутся сюда, нам с вами придется стоять над свежими родными могилами. Я напомню вам, Луиза, совет, данный Бисмарком Жюлю Фавру: «Спровоцируйте-ка мятеж, пока у вас еще есть силы для его подавления». И — учтите — тот же Бисмарк сейчас возвращает Версалю тысячи плененных при Седане и Меце… Так что нам с вами дело еще найдется. Однако прощайте, кажется, за мной увязался хвост…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Цветы и тернии Коммуны

Германские орудия перестали обстреливать Париж двадцать восьмого января. Город по ночам был погружен в непроницаемый мрак, газ на улицах по-прежнему не зажигали. Луиза те ночи спала спокойно, не приходилось вскакивать после очередного разрыва и бежать тушить пожар, спасать из огня детей и стариков. Ночь на восемнадцатое марта прошла для нее спокойно, но на рассвете ее разбудили голоса и шум. Схватив ружье, выскочила на улицу, холодно освещенную мартовским рассветом. Крики и шум и грохот железных колес доносились с вершины Монмартра, где стояло около сотни пушек Национальной гвардии.

— Что происходит?! — крикнула Луиза пробегавшему мимо гвардейцу.

— Не знаю! — ответил тот, не сбавляя шага. — Думаю, что генералы хотят украсть у нас пушки! Об этом давно ходит слух!

Монмартр просыпался, в домах вспыхивал свет, хлопали окна. Толпа, бегущая на холм, росла.

— Они увозят наши пушки! — кричали кругом.

С холмов доносилась тревожная дробь барабанов, сигналы горнистов. Задыхаясь, Луиза вместе с другими наконец-то одолела подъем и все увидела. Два батальона линейных войск Винуа впрягали в передки орудий лошадей, а вокруг бушевала разгневанная толпа. Люди цеплялись за уздечки лошадей, за колеса пушек.

— Как вам не стыдно, солдаты? — кричали женщины. — Мы отнимали у детей последний кусок хлеба, чтобы отлить пушки!