Ничего неизменного

Мигель был за стойкой. Поздоровался как обычно дружелюбно и не без почтительности. Значит, ему Берана ничего не рассказывала. Интересно, что бы она ему рассказала? Плохого-то? Здравый смысл подсказывал, что ничего, но инстинкт или что там у мертвых? Генетическая память? В общем, какой-то атавизм заставлял сейчас опасаться Мигеля, потому что тот был отцом Бераны, а Берана была… Нет! Не была! Но считала себя девушкой Занозы. Ни один отец ни одной девушки никогда не будет хорошо относиться к ее парню, даже если парень воображаемый. Особенно, если парень воображаемый.

Scheisse, как же сложно-то все!

Петр сказал, что Берана вернулась. В зале ее нет, значит, сидит у себя. Идти к ней нельзя, это нарушение вообще всех мыслимых правил. Надо отправить кого-нибудь из девчонок с запиской. И встречаться лучше не здесь, не в таверне. И не на мельнице. Видеть Берану на мельнице еще долго не захочется. Там все еще пахнет кровью.

Все еще пахнет…

Он учуял запах: миндальное масло и воск, и тепло нежной кожи цвета крепкого кофе с молоком. Ни капли духов, как всегда. А спустя несколько секунд Берана с какой-то завернутой в тряпку палкой слетела по ступенькам, схватила его за руку, чмокнула в щеку и потащила за собой к столику под лестницей. Тому, любимому Мартином за уединенность, темноту и стену за спиной.

— Заноза, — она говорила шепотом, но как-то очень торжественно, — у меня есть для тебя подарок. Такой подарок… тебе никто никогда… ты не спорь, ты его просто возьми и все поймешь, ясно? Вот!

Она содрала с палки тряпку, оказавшуюся куском красивого шелка, и Заноза прищурился от синих и алых сполохов, бегущих по клинку длинного меча. Тот походил на старинную шпагу, из тех еще, широких, обоюдоострых, которыми можно было фехтовать, а можно — рубиться. Хоть колоть в сердце, хоть отсекать руки и головы.

Красивое оружие. Очень красивое. Только… зачем?

— Я знаю, что ты не умеешь фехтовать, — Берана была возбужденной и радостной, в похожем настроении она пришла вчера ночью на мельницу, только тогда радости было меньше. А вот возбуждения столько же. — Но я тебя научу. Ты сможешь. Ты меня стрелять учишь, а я тебя научу фехтовать. У тебя получится! С ним — точно получится. Как ты его назовешь? Я зову его Corazon [12].

— У меня же есть… — он откинул полу плаща, вытянул из портупеи ножны с саблей, — ты ее сто раз видела.

— Это просто сабля. Заноза, — шепот Бераны будто трещину дал, — мой подарок, мое сердце, гораздо красивее.

— Не просто сабля, — он наполовину вытянул клинок из ножен, но было темно, и Берана вряд ли увидела волнистые узоры на стали, — это подарок Хасана. А сделал ее другой мой друг, тоже вампир. У меня нет и не будет оружия лучше. Разве что Хасан подарит какую-нибудь другую саблю. Так что спасибо, но у меня Corazon будет храниться без дела. Оставь его себе. Тем более что это твое сердце. У кого еще ему быть?  

Что-то не то он сказал. Что-то совсем не то. Синие веселые глаза Бераны наполнились слезами. Всего на мгновение. Слезы тут же высохли, как будто их иссушила молниями сверкнувшая в зрачках злость.

— Это мой подарок тебе, — теперь шепот походил на шелест змеиной чешуи, — мое сердце, моя жизнь. Ты хоть знаешь, через какую боль я прошла, чтобы сделать его? Ты, счастливый мальчик, даже не можешь представить себе, что бывает так больно!

— Но… — ему снова и сильно не хватало Хасана, который объяснил бы, что сейчас происходит с Бераной, и что нужно ей сказать, чтобы не разозлить еще сильнее, не обидеть, и при этом обойтись без дайнов, — Берана, с чего ты взяла, что мне нужно что-то, причинившее тебе боль? То, от чего тебе больно, нужно сломать, а не дарить, и не брать в подарок.

Как она взмахнула рукой, он заметил. И мог бы эту руку перехватить. Но не стал. Раз уж ошибся так серьезно, что девушка дошла до рукоприкладства, лучше не усугублять. Пощечина вышла хлесткой, звонкой, для живого, наверное, была бы болезненной.

В разом повисшей тишине, на них посмотрели все, кто был в зале.

— Молодежь, — пророкотал Мигель, — вы бы шли разбираться куда-нибудь, где свидетелей нет.

— С-скотина! — Берана развернулась, вылетела из-под лестницы и метнулась наверх.

Меч она забрала. Хоть это хорошо. Оставлять его здесь было нельзя, а Занозе даже прикасаться к оружию не хотелось. Он правду сказал: то, что причинило Беране боль, нужно сломать. Но попробуй сломай такую красоту, которую она, к тому же, назвала своим сердцем! Нет уж. Пусть сама делает с этой штукой, что хочет.

*  *  *

Берана почти ничего не видела. Думала, что из-за слез, но когда добежала до дверей своей мансарды, поняла, что не плачет. Это красная пелена в глазах мешала видеть. Сердце бешено колотилось в горле, толкало кровь, та неслась по телу, взрывая сосуды, застила взгляд, путала мысли.

— Ненавижу! — Берана прошла комнатушку насквозь, мечом сшибая на пол расставленные повсюду бутылочки с цветами, — скотина! Ненавижу тебя!