Ничей

Никифору Мефодиевичу, по моему убеждению, давным-давно пора было прищемить его поганый язык. Таких, как он, следовало еще году в девяносто первом вывезти на барже подальше от берега и открыть кингстоны. Жаль, первому президенту России не хватило запала проделать всё это. Кормясь слухами и сплетнями, товарищ Толиков дул в уши не одному Хрюшникову. А обида его заключалась вот в чем. Как-то раз преподобному Никифору Мефодиевичу вздумалось вдруг показать служебное рвение — собственноручно написать в наше издание про какую-то мемориальную доску. Про ее охрененное значение в деле воспитания подрастающих поколений. И не просто написать, но и запечатлеть сие изделие на фото. Конечно, придворный фотограф Колёсиков был в тот момент занят, о чем я и сказал инициативному товарищу. Кроме того, Никифору Мефодиевичу мною было сообщено, что о подобных инициативах желательно извещать меня заранее, а не в последние десять минут. Ни слова не говоря в ответ, товарищ Толиков тогда вышел с таким видом, будто его унизили и растоптали. Попрали человеческое достоинство.

— Я через всё это проходил, — говорил тем временем Семён Маркович. — А тебя они особенно ненавидят: ты же не их человек. Толиков до сих пор возмущается. Не может понять, откуда ты взялся.

Я неаккуратно пошевелился в кресле, и боль в спине тут же напомнила о себе.

— Может, ну их всех к чёрту? А, Семён Маркович? Пусть сами в своем говне копаются?

— Не горячись, Алексей Николаевич. Спокойнее будь.

— Обрастать толстой кожей?

— Ну да, если можно так сказать. Уволишься, а что толку? Поставят на твое место какого-нибудь идиота.

— Я тут сам скоро в идиота превращусь.

А память подбрасывала новые сценки из прошлого. При известии о моем назначении все в аппарате, конечно, выпали в осадок. В тот момент в ящике стола у Хрюшникова лежала целая пачка резюме и прошений. Больше месяца спикеру промывали мозги самые разные кандидаты и кандидатки. Одна из кандидаток, по фамилии Скотникова, рвалась даже к нему в загородную резиденцию, грозясь лично представить развернутую концепцию работы пресс-службы. Себе в актив мадам Скотникова заносила доблестную службу в секретариате одного из предыдущих губернаторов. Ныне была она соседкой всё того же Валентина Юрьевича по подъезду одного и того же номенклатурного жилого дома.

К изумлению публики, спикер стоически вынес эти наскоки и подходцы. Этим он изрядно огорчил и Забегалова, и ряд других желающих пристроить в аппарат своего человечка или даже пристроиться лично. С тех-то самых пор любимой темой расстроенного Валентина Юрьевича и стали рассуждения о необходимости разогнать пресс-службу как слишком дорогостоящую структуру, к тому же хронически и вызывающе не выполняющую своих обязанностей.

Семён Маркович улыбался и глядел на меня сквозь очки.

— Ничего, Алексей Николаевич! Всё нормально. Держись!

— Да смысла всё меньше вижу.

Спина как будто отваливалась. Хотелось вытянуться и забыться, а еще лучше — погрузиться в соленую ласковую воду Средиземного моря, снова увидеть залитые солнцем горы, пальмы и разноцветные паруса…

Семён Маркович тактично кашлянул.

— Ну, я пойду. Ты тоже не засиживайся, отдохни.

— А вы же в отпуске вроде бы, — вспомнил я.

— На больничном, — поправил Семён Маркович. — Поджелудочная ноет, обследоваться надо.

— Ну и обследуйтесь. Зачем сюда ходить?

— Вызывают, — развел руками Семён Маркович. — Сегодня в обед спохватились: надо, оказывается, сделать речь к открытию клуба.

— Какого клуба? Ночного?

— Сельского. У Виталия Ивановича в избирательном округе. Он говорит, ты ему не пишешь ничего, вот меня и озадачили.

Я только рукой махнул.

— Интересно, а он хоть раз мне поручал?

— Не знаю, не знаю…

— Зато я знаю. Не было такого. У пресс-службы вообще эту функцию забрали. Теперь то вас дергают, то вообще непонятно кого. Бардак развели и виноватых ищут! — я с хрустом оторвал вчерашний листок календаря.

— Держись, Алексей Николаевич, — повторил Домашевский, вставая.

Я кивнул в ответ.

— Тут Шарохин к тебе не заходил? — спросил Семён Маркович уже с порога.

— Нет. А зачем?

— Если зайдет, скажи, что не видел меня, ладно?

— Скажу, — пообещал я.

Все будто сговорились не дать мне закончить эту служебную записку. Продвинуться вперед я успел ровно на абзац, когда дверь снова распахнулась — в этот раз без стука и стремительно. В кабинет, часто дыша, вбежал депутат Шарохин. Михаил Юрьевич руководил межфракционной группой «Честность», созданной на заре нынешнего созыва. Тогда всерьез предполагалось, что в нее вольются все, кому дороги идеалы неподкупности — невзирая на партийную принадлежность. Кончилась затея тем, что в группе скоро остались двое — сам Шарохин и один его коллега, в принципе не появлявшийся в парламенте. По регламенту группа должна была принять решение о самороспуске, но для этого ей надо было собраться на заседание. А провести его не имелось ни малейшей возможности, ибо кворум, согласно всё тому же регламенту, составлял более половины ее списочного состава.