Ничей ее монстр

Я никогда не представлял себе, что значит боль. Что значит ощущать себя ею. И перестать быть собой. Они вначале показали мне съемки видеокамеры с кабинета врача, где моя девочка со скальпелем в руках прижалась к стене и не подпускала к себе никого. Такая отчаянная, со сверкающими глазами, вызывающая восхищение и злость… злость, что мешает спасать ее от меня. Мешает дать ей шанс. Глупая рыжая лисичка. Глаза дерет. Мозг отказывается принимать что-либо кроме ее изображения на экране и сам не понимаю, как тяну руку и глажу трясущимися пальцами экран.

Потом она в коридоре с медсестрой. Я вижу красную кофту под халатом, капюшон. Она кровавым пятном мелькает и контрастирует с белым. ЕЕ трудно не заметить.

И дальше съемки с места аварии… Камера скользит по обугленным стволам деревьев, мимо обломков покорёженного железа в траву… где виднеется мокасин. И я на секунду чувствую, как боль ослепительной вспышкой пронизала все тело, парализуя его, пронизывая нервные окончания такой дикой агонией, что я с трудом держусь, чтобы не заорать. Я помню эти мокасины. Она купила их там… там, где мы были вместе целый месяц. Купила и показывала мне, а я смеялся и говорил, что такие носят только малолетки.

«— Я и есть малолетка, господин Барский! А вы старый дед!

— За деда придется жестоко расплачиваться!

— Мммм и как же?

— Оооо ты испугаешься, когда узнаешь!»

Камера ползет дальше и выхватывает… меня швыряет в пот, и я вскакиваю со своего мета с рыком, с таким рыком, что мне кажется разорвало горло, а перед глазами окровавленные голые ноги, точнее то, что от них осталось и кофта… та самая красная кофта. Я там сдох. Не потом, спустя время, а именно там в той комнате с экраном компьютера. Я разбил его вдребезги.

— Чтоб… чтоб этой больницы больше не было. Не… не существовало. Понял? — схватил Костю за горло, — Камня на камне чтоб здесь не оставил. Ровную землю хочу на этом месте.

Он кивает, а я шатаюсь и ничего перед собой не вижу, хватаюсь за стены, а они уходят и кружатся.

— Отведи в морг.

— Там…

— Отведи. Там холодно. Я хочу, чтоб ее укрыли. Она не любит холод. Она всегда мерзнет. Она ведь такая худенькая и маленькая.

Моя девочка не любит, когда ей холодно, она тепло любит, море любит. Я знаю. Она рассказывала мне… Рассказывала, что никогда его не видела, а я обещал, что увидит. Все моря на этой планете.

* * *

Я никого не пустил на кладбище. Ни одну живую душу. Мне было насрать на журналистов, на чье-то мнение. Я хотел остаться с ней наедине. Я задолжал ей это одиночество, когда мы с ней вместе и никто, ни одна живая душа не мешает мне. Да, я позволил себе любить ее в тот момент совсем не как дочь. Я позволил себе гнить от тоски и разложится живьем.

Я думал, что не смогу ненавидеть себя больше, чем в тот момент, когда узнал, что нас с ней связывает далеко не только взаимное влечение. Но я ошибался. Я чертовски ошибался, моя Лисичка. Потому что никогда не испытывал той ненависти, которую я чувствовал сейчас каждой клеткой. Ненависть к себе. И ярость. Ярость на себя. Я должен был увезти ее. Увезти как можно дальше и позволить там наверху решать… Не сам.

Стоя в сырой земле на коленях, без единого венка, только букет… такой, как подарил ей тогда, в огромной корзине и ее кошка. У подножия таблички. Дождь хлещет сплошной стеной, и я утопаю в грязи, поглаживая дрожащими пальцами имя, выбитое на железе.

Думая о том, что я должен найти того, кто это сделал с ней… найти того ублюдка, который устроил этот побег. Медсестра, которая вывела Есению из больницы была найдена в подсобном помещении с пеной у рта и шприцом в вене.

Я приказал проверить какие фуры и грузовики ездили в том направлении в этот промежуток времени. Найду тварь… а потом. Потом клянусь, что приду к тебе, девочка. Ты не будешь там одна. Клянусь!

Это единственное, что держало меня и не давало сорваться за эти пару дней подготовки к похоронам.

Я лежал там в грязи с закрытыми глазами мокрый насквозь и вспоминал все с первой секунды, как увидел ее и до самой последней и … проклинал себя за то, что убил ее. Это я. Моя вина. Я тронул это нежное и чистое своими вонючими лапами.

— Прости меня, Лисичка… прости за все. Прости, моя маленькая, — шептал и сжимал табличку мокрыми, грязными руками.

Охрана не смели приблизиться и на миллиметр, только следили, чтоб ни один папарацци не пробрался на кладбище.

— Захар Аркадьевич… вам звонят. Это важно. Провели эксгумацию.

Голос взорвал мои воспоминания раздражением. Я приподнялся и сел, глядя перед собой и протягивая руку за сотовым. Поднес к уху.

— Да, я слушаю.

— Захар Аркадьевич, как вы и приказали мы получили разрешение на эксгумацию. Все эти дни не могли до вас дозвониться. В могиле Назаровых, как вы и предполагали оказались останки двух взрослых и ребенка.