Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Вам покажется, может быть, забавно, однако ж молчать не стану; есть место, по-видимому пустое, о котором, пожалуй, и толковать бы не стоило, но которое меня покоробило. Это то место, где вы, обличая Ваших противников в фальшивом целомудрии (по поводу их глупых нападок на русскую бабу за её будто бы нескромность), приводите французскую шансонетку и рисуете картинку каскадной певицы. Не то не понравилось мне, что Вы их обличаете и указываете им на их же падкость к пакостным каскадным представлениям, а как Вы самую картину нарисовали. Вы нарисовали её как художник-реалист, а художник-реалист всегда более или менее склонен, невольно склонен смаковать изображаемое, услаждаться верностью, точностью, самым процессом изображения, причём уже несколько безразлично, в смысле нравственном относится к содержанию. Но в этом и опасность, своего рода подводный камень. Вы и воспроизвели каскадную певицу, но так реально, так живо и притом, что хуже всего, – с шуточкой, – что превосходную, нравственно-поучительную Вашу статью нельзя дать в руки молодой девушке. Ей можно смело дать в руки всю библию, не говоря уж об Евангелии, где о блудницах и блуде трактуется часто: это её не смутит и не загрязнит её воображения; я не затруднюсь допустить её к серьёзному научному изучению анатомии и физиологии; она может свободно прочесть «Невский проспект» Гоголя, где описывается посещение Пискарёвым публичного дома – и не запачкаться нимало. Но Ваше, любезный мой Фёдор Михайлович, «подёргивание задком» – это уже не хорошо, это уже излишняя, пачкающая, скверная подробность. И знаете что не хорошо? Вы это тотчас поймете. Не хорошо это уменьшительное (задок, юбочки). Вы согласитесь, что сказать, например, слово зад пристойнее, трезвее, чем то же слово в уменьшительном. Ибо в форме уменьшительной звучит ласка или не лишённое сочувствия, смакования, шутливость… Этот ласковый задок – почти рядом с именем Христа – производит неприятное впечатление, способен ослабить желаемое, благотворное действие статьи, тем более, что в такой подробности и в таком выражении неизбежной нужды не было.

Имя Христа несёт с собою благоухание. Вони неотвратимой и от автора независимой и без того много. Зачем же самому автору, распространяющему одною рукою благоухание Христова имени, другою добровольно подкуривать вонь? Вы тут увлеклись как реалист-художник, но мне казалось бы, что в статьях такого характера, не налагающих на Вас тех требований, какие налагает форма художественного произведения, приличнее воздерживать в себе такие художественно-реалистические поползновения. По моему личному мнению, от них следовало бы в известной мере воздерживаться и в самих художественных произведениях. Нет ничего, о чём было бы нельзя говорить, не вознёсшись до высоты целомудренного искусства.

Я знаю, что моё замечание Вам мелочным не покажется. Я искренно желаю большого, большого успеха Вашему слову, а потому и устранения всего, что могло бы этот успех ослабить. А едва ли кто другой решится высказать Вам то, что я говорю: побоится насмешки, побоится обвинения в pruderie[1215]. Вы же, из моих слов, пожалуйста, не выводите каких-либо высоких заключений о моей личной нравственности. Я пишу Вам не вследствие какой-либо целомудренной чувствительности, – увы! я немало давал волю страстям своим в молодости, но они не затемняли для меня идеала и требований нравственной чистоты, особенно в сфере искусства и публичного слова. Тому уже давно, в ответном послании одному человеку, похвалившему меня за нравственность, я отклонил похвалу, выразившись так про свою «Музу»:

Но никогда на гибель брата,
Неправде в честь, во славу зла —
Она – наперсницей разврата
В моем паденьи не была.
Порока тёмное жилище
Не огласил весёлый стих…
Ее хвали (т. е. музу), умней и чище
Она и дел и чувств моих![1216]

Надеюсь, глубоко, искренно уважаемый Фёдор Михайлович, Вы простите мне мою откровенность и оцените её побуждения. Черкните мне словечко, пожалуй и выругайте, если по Вашему мнению есть за что.

Вам душою преданный

Ив<ан> Аксаков.

Спиридоновка, дом Розанова.

№ 5

И не торопитесь мне отвечать, дорогой Фёдор Михайлович, и не отвлекайтесь от Вашего дела. Я знаю и без Ваших слов, как Вы пишете и чего стоит Вам писание романа, особенно такого, как «Братья Карамазовы». Такое писание изводит человека; это не произведение виртуоза, – тут Ваша собственная кровь и плоть – в переносном смысле. Для меня достаточно уже то, что Вы именно так отнеслись к моему письму; если в нём есть что верного, так оно с Вас не соскользнёт, а Вы уже распорядитесь им по-своему. Письмо Ваше меня очень утешило. Посылаю для Вашей супруги три автографа: Гоголя, моего отца и брата Конст<антина> Сергеевича.