Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Итак, молодой учёный, побывавший в Лондоне и Париже, – всё это соответствует тем сведениям, которые Достоевский сообщает о своём знакомце. Книга Иоанна Лихтенбергера и другие фолианты подобного рода должны были оказаться в поле зрения Вл. Соловьёва[1236] в силу его собственных философских склонностей и потому, что целью его заграничной поездки было «изучение индийской, гностической и средневековой философии». Определение «путешественник» также вполне приложимо к Вл. Соловьёву: кроме Лондона, Парижа, Ниццы он за время своей командировки успел также побывать в Египте.

Вл. Соловьёв вернулся в Россию летом 1876 г., а 4 марта 1877 г. был назначен членом Учёного комитета при Министерстве народного просвещения. С этого момента он постоянно живёт в Петербурге. Таким образом, весной 1877 г., когда Достоевский «вынашивал» майско-июньский номер своего «Дневника», у Соловьёва было достаточно возможностей регулярно встречаться с писателем.

Публикуемый отрывок свидетельствует о том, что диапазон духовного общения Достоевского и Соловьёва не замыкался одними религиозно-философскими проблемами.

Известен интерес, проявлявшийся Соловьёвым к малоизученным феноменам человеческой психики, для определения которых он пытался ввести универсальный термин «психургические». Весьма близки оба мыслителя и в своём негативном отношении к спиритизму. «Правда спиритизма, – писал Соловьёв А. Н. Аксакову, – по-моему, только в том, что он признаёт необходимость объективной основы для религии, но та, которую он в самом деле делает, т. е. явления духов, оказывается негодной, потому что она, во-первых, недостаточно объективна, а во-вторых, лишена внутреннего религиозного значения»[1237]. Однако здесь можно проследить одно существенное различие. Хотя для Достоевского, как и для Соловьёва, спиритизм тоже «лишён внутреннего религиозного значения», писатель отнюдь не ставит ему в заслугу того обстоятельства, что последний якобы «признаёт необходимость объективной основы для религии». «Нет, уж лучше чистый атеизм, чем спиритизм!» – этими словами заканчивается публикуемый отрывок.

Этот не вошедший в «Дневник писателя» текст проливает дополнительный свет на гносеологические представления Достоевского и, как нам кажется, вступает в ощутимое противоречие с той традицией, которая, безоговорочно зачисляя писателя в число мыслителей-мистиков, всячески затушёвывает рационалистические моменты его мирочувствования.

Миросозерцание Достоевского, покоящееся на религиозной основе, совсем не определялось собственно мистическими элементами. Да и сам религиозный идеал ставился Достоевским столь высоко, что суетные попытки подтверждения этого идеала через какие бы то ни было эмпирические или же сверхъестественные явления выглядели в его глазах жалкой профанацией.

Отрывок, публикуемый нами под № 2, затрагивает одну из главных проблем всей публицистики Достоевского. Он касается того, что составляло саму «душу живу» «Дневника писателя», – вопроса о народе и интеллигенции, их взаимоотношении.

«Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его, – говорит Достоевский уже во втором, февральском, “Дневнике” 1876 г., – теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается всё наше будущее, даже, так сказать, самый практический вопрос наш теперь» (курсив мой. – И. В.)[1238].

Преодоление духовного разрыва народа и интеллигенции, достижение нравственного единства всего общества – эта idée fixe начиная с 1860-х гг. неизменно выдвигалась и отстаивалась Достоевским.

Но публикуемый отрывок интересен не только углублением и развитием уже знакомой темы. Важно уяснить его местоположение в тексте «Дневника».

Дело в том, что этот фрагмент служит как бы введением к двум большим главам июльско-августовского «Дневника» 1877 г. Эти главы целиком посвящены восьмой части «Анны Карениной». В них даётся самая развёрнутая характеристика творчества Льва Толстого, какая только встречается во всём литературном наследии Достоевского. Достоевский формулирует здесь свои взгляды на восточный вопрос, в корне отличные от тех, какие были высказаны Толстым в его романе. Этот пункт является чрезвычайно важным для понимания нравственной сущности публицистики Достоевского. В различном отношении двух великих писателей к восточному вопросу сказались два различных подхода к кардинальнейшим нравственным и историческим проблемам.

Достоевский гениально уловил и подверг критике зачатки того миросозерцания, которое окончательно сложилось у Толстого лишь в 1880-е гг.[1239]

Публикуемый отрывок, будучи сохранён в тексте «Дневника», придал бы «толстовским» главам характер весьма широкого обобщения. Его исключение из окончательного текста, несомненно, ослабило персональную направленность критики, смягчило её общую тональность и – что важнее всего – устранило возможность соотнести позицию самого Толстого с кругом тех общественных явлений, о которых с негодованием говорит здесь Достоевский.