Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Не подлежит сомнению, что на сохранении этой главки писатель настаивал с чрезвычайным упорством: пожалуй, за два года издания «Дневника писателя» в нём не было статьи, столь резко обнажавшей «заветные» воззрения его автора. При знакомстве с опубликованным текстом внимательный читатель, вжившийся в языковую стихию «Дневника», не может не ощутить каких-то недоговорённостей, порой чисто стилистических незавершённостей, смысловых обрывов, необычных даже для «прерывистой» композиционной структуры этого «синтетического» создания Достоевского. Все эти «странности» – в данном случае отнюдь не художественный приём, а прямое следствие той редактуры, которой подверглась статья «Земля и дети», когда утром 2 сентября 1876 г. Н. А. Ратынский ещё раз «с должным вниманием и натощак» перечитал корректурные листы июльско-августовского «Дневника». Именно в таком виде, какой приобрела эта главка после исключений Ратынского, она вышла в свет и без изменений перепечатывалась в собраниях сочинений Достоевского.

Сравнив опубликованный, входивший в последующие издания текст «Дневника» с наборными рукописями, хранящимися в Пушкинском Доме, нам удалось установить те части текста, которые были исключены Ратынским[220].

Под сенью Сада, или Воскрешение текста

В статье «Земля и дети» Достоевский высказал одно из своих «заветных» убеждений. Её зачином как бы служат слова предыдущей главки «Детские секреты»: «Что поколение вырождается физически, бессилеет, пакостится, по-моему, нет уже никакого сомнения. Ну, а физика тащит за собой и нравственность. Это плоды царства буржуазии. По-моему, вся причина – земля, т. е. почва и современное распределение почвы в собственность». Этими словами заканчивается известный нам печатный текст. В рукописи же за ним следует заключительная фраза: «Я вам это так и быть объясню»[221]. Однако цензорские купюры в дальнейшем тексте делали её бессмысленной, ведь именно в следующей главке – «Земля и дети» – первоначально содержалось обещанное выше объяснение (главка написана от лица некоего «парадоксалиста» – приём, к которому неоднократно прибегал автор «Дневника»)[222]: «У миллионов нищих земли нет, во Франции особенно, где слишком уж, и без того, малоземельно, – вот им и негде родить детей, они и принуждены родить в подвалах, и не детей, а Гаврошей, из которых половина не может назвать своего отца, а ещё половина, так, может, и матери. <Это с одного краю, с другого же краю, с высшего, тоже думаю земельная ошибка, но только уж другого рода ошибка, противоположная, а идёт, может быть, ещё с Хлодвига, покорителя Галлии: у этих слишком уж много земли на каждого, слишком уж велик захват, не по мерке, да и слишком уж сильно они им владеют, ничего не уступают, так что и там и тут ненормальность. Что-нибудь тут должно произойти, переменить, но только у всех должна быть земля и> дети должны родиться на земле, а не на мостовой. Не знаю, не знаю, как это поправится, но знаю, что пока там негде родить детей»[223].

Ратынского не могла не насторожить прозрачная ссылка Достоевского на Францию. Цензор понимал, что эта ссылка, даже помимо воли автора, вызовет у современников вполне определённые ассоциации: в 1870-х гг. процесс разорения и пролетаризации широких масс русского крестьянства шёл полным ходом и был «притчей на устах у всех». Поэтому Ратынский исключил именно те слова Достоевского, которые русский читатель мог с большим основанием отнести и на счёт своей родины.