Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

В связи с этим коснёмся концовки главки «Земля и дети». Приведём её полностью, поставив на место одну «вырубленную» Ратынским фразу: «Нет-с, позвольте; значит, русский человек с самого начала и никогда не мог и представить себя без земли. <Но всего здесь удивительнее то, что и после крепостного права народ остался с сущностью этой самой формулы и в огромном большинстве своём всё ещё не может вообразить себя без земли.> Уж когда свободы без земли не хотел принять, значит, земля у него прежде всего, в основании всего, земля – всё, а уж из земли у него и всё остальное, то есть, и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь – одним словом, всё, что есть драгоценного. Вот из-за формулы-то этой он и такую вещь, как община, удержал»[228].

Концовка эта, как видим, несколько неожиданна. Она – плод ухищрений всё того же Ратынского. Далее в наборной рукописи шел следующий текст: «<А что есть община? Да тяжелее крепостного права иной раз! Про общинное землевладение всяк толковал, всем известно, сколько в ней (sic!) помехи экономическому хотя бы только развитию; но в то же время не лежит ли в нём зерно чего-то нового, лучшего, будущего, идеального, что всех ожидает, что неизвестно как произойдет, но что у нас лишь одних есть в зародыше и что у нас у одних может сбыться, потому что явится не войною и бунтом, а опять-таки великим и всеобщим согласием, а согласием потому, что за него и теперь даны великие жертвы. Вот и будут родиться детки в Саду и выправятся, и не будут уже десятилетние девочки сивуху с фабричными по кабакам пить. Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь! Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки – ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж беспокоится? Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего>»[229]. В этих доселе неизвестных словах Достоевского мы находим подтверждение того, что в конце жизни автор «Дневника» вновь обращается к идеям утопического социализма – на сей раз в их русском варианте. Здесь можно различить откровенную перекличку с представлениями современного писателю народничества, в первую очередь с кругом воззрений Герцена[230]. Идея общинного социализма, своеобразно преломленная, соединённая с «почвенничеством», выступает здесь в образе Сада.

Община мертва без Сада. Сад невозможен без общины; Община – Сад – Обновлённое Человечество – это неразрывное триединство и есть «формула» Достоевского. Однако мысль автора «Дневника» была в значительной мере выхолощена творческими усилиями Ратынского. Остаётся признать, что светская шутка последнего, будто бы он не столько «цензуирует» «Дневник писателя», сколько «поправляет его слог», при ближайшем рассмотрении оказывается не так уж безобидна. «Исправление слога» стоило Достоевскому целых глав и значительных редакционных переделок.

Некогда один известный судебный деятель, руководствуясь понятными, но не выглядевшими от этого более привлекательно соображениями, позволил себе сравнить российскую цензуру с заботливыми щипцами, осторожно снимающими нагар с яркой свечи отечественной словесности. Этот выразительный образ надолго поссорил оратора со многими из его друзей-литераторов. И хотя Достоевский никогда не испытывал на себе таких цензурных тисков, в которых буквально задыхались Некрасов или Салтыков-Щедрин, всё же и он, исходя из собственной редакционной практики, мог бы засвидетельствовать, насколько благодетельными оказывались цензорские «щипцы» для его изданий.

Тем не менее конец года прошел для «Дневника», очевидно, без особых осложнений. Гром грянул в самом начале нового, 1877 г.

Скандал с исторической подоплёкой