Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Но являлся он и экспериментом общественным. Он был попыткой «оттолкнуться» от литературы (что на практике вело к обратному: к усложнению литературных форм), попыткой говорить с аудиторией «поверх барьеров». Стремясь разрушить привычную модель «автор – читатель», «Дневник» делал первый шаг к достижению своей высшей цели – к бескорыстно-целостному общению.

Таким образом, сам способ существования «Дневника» глубоко идеологичен.

При этом «Дневник» сохраняет свою целостность лишь до тех пор, пока он остается в «песне», т. е. в рамках своей собственной художественной концепции. Как только он преступает эти границы (и, желая стать «теорией», утрачивает присущий ему «высший смысл»), он тут же обнаруживает свою уязвимость.

«Дневник» достигает своих «высших» целей лишь в том случае, когда он отказывается от целей «прикладных», к достижению которых он, казалось бы, должен быть направлен в силу своего публицистического замысла. Поэтому можно сказать, что целевая установка «Дневника» (его «задача») противоречит его собственному художественному статусу (его «сверхзадаче»).

«Дневник» оказывается «больше» самого себя, потому что личность его создателя «больше» тех идеологических средств, которые имеются в его распоряжении.

Но в таком случае возникает вопрос: является ли миросозерцание Достоевского мировоззренческим – в собственном, узком смысле этого слова? То есть чем-то таким, что можно безболезненно отделить от самой его личности и рассматривать автономно – в качестве самостоятельного, чисто рационалистического единства. Останется ли такое мировоззрение «тем же самым», если вылущить из него его ядро – личность самого Достоевского?

Или – что то же – отделить от «песни» музыку?

В «Дневнике писателя» те или иные идеологические моменты, если их отделить от контекста, обращаются нередко в свою противоположность. «Цели» «Дневника», изъятые из его собственной художественной стихии и вынесенные вовне, уже не есть его цели.

Не те или иные «вставные» идеологические конструкции, а самая личность Достоевского заполняет лакуны в его «мировоззрении» и позволяет сохранить целостность его художественного мира.

Надеемся, нас не заподозрят в том, что, говоря о целостном мире Достоевского, мы утверждаем, будто бы его творчество лишено противоречий. Как раз наоборот: именно понимание этой целостности позволяет осознавать противоречия Достоевского не как случайное и хаотическое нагромождение парадоксов, а как систему, как обладающий собственными закономерностями единый идейный парадокс.

Личностное начало, скрепляя, как это ему и положено, весь универсум Достоевского, пронизывает его с такой силой напряжения, что отдельные идеологемы, попавшие в это магнитное поле, способны менять свою собственную природу. В этом «фантастическом» мире идеологическое пространство «искривлено» под действием сверхмощной художественной доминанты. Идеология не существует здесь в своем «чистом» виде – как самостоятельная и окончательная данность. Чтобы воплотиться, она должна получить некую художественную санкцию.

Но в таком случае она связана в первую очередь с личностью художника, а не с личиной идеолога.

Мировоззрение Достоевского, стараясь осознать себя таковым, оказывается на деле его художническим мирочувствованием и может адекватно проявиться только через это последнее.

Что же касается «просто читателя», то он, как мы убедились, ощущал это с самого начала: не беда, если чисто интуитивно.

Революция и власть

Глава 9 Доказательство от противного

Достоевский и русская революция

В 1934 г. Л. П. Гроссман писал: «Нужно признать, что российский монархизм на закате царствования Александра II сделал величайшее идеологическое приобретение, завоевав для своего дела перо Достоевского»[320].

Последнее понималось в высшей степени натурально. Автора «Карамазовых» живописали порой такими красками, которые скорее бы подошли для создания романтических портретов наиболее одарённых сотрудников III Отделения: «Свою революционную выучку он сумел использовать в интересах реакции и перевооружить её на современный лад»[321].

В последние годы мы, к счастью, уже не встретим столь категоричных суждений. Немало сделано для воссоздания этого с трудом различимого лика.

Между тем один из центральных и наиболее острых вопросов изучения Достоевского до сих пор остаётся в тени; вернее, сама его постановка предполагает заранее известный ответ.

Речь идёт об отношении Достоевского к революции.

Проблема эта часто рассматривается «вообще» – в отрыве от реального исторического контекста. При всех своих достоинствах такой обобщённый анализ обладает лишь тем недостатком, что в ходе его некоторые содержательные моменты могут незаметно утратить свой первоначальный смысл и обрести «поздние» – вовсе им не свойственные – идеологические акценты.

Задача, таким образом, заключается в соотнесении тех или иных фактов внутри самой эпохи, в сфере её собственного мирочувствования.