Ничейная земля

Но эта версия, такая же реальная, как предыдущая, казалась Вацлаву Яну тоже ложной. Он, собственно говоря, отбросил ее сразу и думал об аргументах Вихуры, которые его удивляли своим неслыханным примитивизмом. Его, Вацлава Яна, обвинить в желании капитулировать! И он выслушал это обвинение! А ведь в том, что говорил Вихура, таилась опасность, которую он не мог не заметить: возможность извращения любой мысли, любого намерения и беззащитность перед столь произвольной интерпретацией.

— И что ты создаешь? Правительство национального спасения? Еще одну группу полковников? Кого ты обманываешь?

Это тоже Вихура или назойливый призрак Вихуры. Может быть, я болен, думал он. Или в самом деле только на границе сна и яви человек способен изучить самого себя? Может быть, именно так это и происходит?

Вацлав Ян никого не хотел видеть, даже Эльжбету. Он должен был тщательно отделить действительность от подобия действительности, холодный расчет от бредовых видений воображения, и делать это под непрерывным, внимательным наблюдением, о котором он знал, что оно не существует, но в то же время, без сомнения, существует в масштабах, выходящих за пределы современности, и которое как бы создавало еще не написанную историю. В майские дни, когда нужно было немедленно принять решение, Комендант лежал один в комнате на Праге[50], никого к себе не допуская, он должен был испытывать то же, что и Вацлав Ян сегодня. Так, во всяком случае, он считал. Никто не мог видеть Коменданта, но за ним наблюдали. Отмечалось каждое его движение и каждое задуманное слово. Какие видения посещали тогда Зюка? Потом он призвал к себе их, сидящих в соседней комнате, и начал говорить о боях Пятой армии, а они знали, не слушая его, что Комендант берет на себя всю ответственность, и этот факт казался им само собой разумеющимся. Взять на себя ответственность… Над тобой нет никого, кроме Бога и Истории, но когда ты остаешься один, а ты все время один в своем кабинете, охраняемом адъютантами и опоясанном телефонными проводами, тебя охватывает самый настоящий страх: страх перед ошибкой большой и ошибкой малой. Каждое решение может быть ошибочным, но нет уже никого, кроме Бога и Истории, кто сказал бы: «Нет!» И никто не скажет «нет» до той минуты, когда расступятся стены кабинета — и все скрытое, тайное, ожидаемое…

Он вонзил взгляд в карту, висящую на стене кабинета: Польша ему показалась огромной глыбой, тяжелой, выкованной из разнородного материала, и одновременно существом эфемерным, почти нереальным, созданным из ничего силой воли. Значит, и сохранить ее можно только силой воли, его, Вацлава Яна, властью и твердостью, если он возьмет на себя…

Полковник решил заставить себя думать четко и конкретно: сначала люди, деньги, план действия… И все же еще он не был уверен, принял ли он решение, все еще никак не мог переступить этот порог, как будто бы уверенность должна прийти извне… «Тень того, кто ушел». Опять этот Вихура.

Эльжбета пришла без предупреждения и сказала, что он болен. Вацлав неподвижно лежал рядом с ней, силы покинули его, Эльжбета положила ему руку на лоб, жест, который он не терпел, однако не оттолкнул ее, а попытался забыться, заснуть, чувствуя рядом ее спокойное дыхание. Но заснуть не удавалось. Глубокой ночью он вырвал Эльжбету из сна, взял ее, не совсем очнувшуюся, безвольную, а потом встал, сел в кресло возле окна и смотрел на покрывающий тротуары снег… Улица была пуста, но скоро показался одинокий прохожий, медленно идущий посередине мостовой. Казалось, что он пьян, но Вацлав Ян, глядя на сгорбленную фигуру, был уверен, что это Вихура.

Он не принял приглашения на прием по случаю приезда Риббентропа. Достаточно было нескольких слов, сказанных Беком по телефону, чтобы понять, что визит имперского министра не внес ничего нового в ситуацию, а, пожалуй, еще больше осложнил ее, поставил перед необходимостью скорее принимать какое-то решение. Через несколько ней дал о себе знать Ратиган. Ссылаясь на их недавнюю беседу, он попросил уважаемого пана полковника назначить ему аудиенцию. Вацлав Ян согласился.

Их встреча, которая продолжалась довольно долго (опасно долго, что, безусловно, было отмечено), была уже совершенно реальной.

Ратиган вел себя более свободно, чем в прошлый раз, но беспрестанно подчеркивал свое уважение, которое он питает к полковнику Яну, а также радость и даже волнение по поводу того, что полковник был так любезен и уделил ему столь много своего драгоценного времени и даже согласился провести с ним конфиденциальный разговор именно в тот момент, когда, возможно, решается судьба Польши. Сухой, костлявый, он наклонял голову над столиком, напоминая плоского бумажного паяца, которого малейшее дуновение ветерка может согнуть еще ниже.