Ничейной земли не бывает

Шанц начал играть, но очень скоро почувствовал, что неловкость пальцев и внутренняя неуверенность не позволяют ему точно передать содержание музыки. Во всяком случае, в этот день и в этом доме…

Шанц прервал игру на середине произведения. И тут позади него кто-то всхлипнул. Полковник оглянулся. Вернер прижимал к себе жену, которая вошла с улицы и была еще в пальто. В одной руке она держала шарф, в другой — меховую шапку. Вернер кивнул Шанцу и сделал успокаивающий жест. Шанц услышал, как Лоре Вернер сказала, выходя из комнаты:

— Я подумала… мне показалось, что это Катрин… — Остальные слова потонули во всхлипываниях.

Направляясь к машине, Шанц мысленно поклялся, что никогда больше не прикоснется к роялю.

Воспоминания о занятиях музыкой и несбывшиеся мечты о карьере музыканта уже не причиняли Шанцу прежней боли. И все же он не мог отделаться от них и время от времени мысленно анализировал прошлое. О своих упущениях, ошибках, неиспользованных возможностях человек размышляет порой всю жизнь, но одного это почти не мучает, а другого угнетает. Шанц относился к числу людей, которые умели найти воспоминаниям подобающее место среди тех важных событий современности, участником которых он являлся.

В конце улицы в туманной дымке появилась чья-то тень. Она медленно отделялась от туманного занавеса и начинала обретать четкие очертания. Шанц узнал Фридерику. Узнал не по походке, не по фигуре — она была еще слишком далеко. Шанц узнал дочь, потому что она, как обычно, шла посередине улицы. Иначе по поселку она никогда и не ходила. Карлу казалось, что дочь идет сквозь строй, а с двух сторон на нее замахиваются шпицрутенами. Выстроившиеся в ряды дома словно приготовились нанести удар, а столбы с проводами напоминали огромные шомпола. И все это замахивалось на его Фридерику, которая для многих в поселке была бельмом на глазу. Кое-кто из женщин усматривал в ее присутствии такую опасность, что, зайдя в воскресенье с мужем и детьми выпить кофе в кафе, пересаживался за другой столик, лишь бы их не обслуживала эта ветреная Фридерика.

Слышать об этом было очень неприятно. Шанцу, пожалуй, более неприятно, чем дочери, которая не обращала никакого внимания на женщин, спокойно ходила посередине главной улицы и почти всегда с новым ухажером, с улыбкой показывая ему на окна, в которых замечала физиономии любопытных.

О ней много судачили и создали ей такую славу, что многие сразу же начинали прислушиваться к разговору, если упоминалось ее имя. У одних она возбуждала интерес, у других вызывала возмущение. Некоторые пытались поговорить на эту тему с фрау Шанц, которая не знала, что ей отвечать, и очень переживала за свою дочь. Приходили подобные «доброхоты» и к самому Шанцу, а некоторые даже жаловались на Фридерику его начальнику, произнося при этом слово «выселение». Все они опасались за своих подрастающих дочерей либо сыновей. К тому же приходилось считаться и с капризной модой. Более взрослые девочки, подражая Фридерике, высоко закатывали брюки на сапоги, вязали длинные, до самой земли, шарфы или мечтали о слишком коротких юбочках с разрезом сбоку вдоль бедра.

Фридерика приближалась. Она шла, сдвинув красную косынку на затылок. Она уже несколько лет носила косынки только красного или синего цвета. И снова отец подумал, что дочь словно проходит сквозь строй, и ему захотелось сейчас же выйти ей навстречу и принять на себя эти невидимые удары.

За последние четыре года он редко вступался за Фридерику, когда ее обижали. Он молча воспринимал усмешки и замечания одних и возмущение других. Выслушивая советы друзей навести наконец порядок в семье, он согласно кивал, втайне надеясь, что однажды Фридерика сама уедет из поселка. К тому же уже давно нельзя было разобрать, что в пересудах о ней соответствовало истине, а что было пустыми сплетнями. Шанц, однако, так ничего и не предпринял.

Когда Фридерике исполнилось восемнадцать лет, Шанц вообще перестал говорить с ней на темы морали. Один раз он все же попытался это сделать, но дочь решительно замотала головой и, подняв вверх руки, вышла из комнаты. Она соблюдала единственное требование родителей — не приводить в дом никого из своих друзей. «Если я кого-нибудь однажды приведу, — сказала она как-то отцу, — то это будет тот человек, за которого я хотела бы выйти замуж, или, по крайней мере, тот, от которого я бы хотела заиметь ребенка». И хотя Шанц редко заступался за дочь, он не поддерживал и жену, которая начинала покрикивать на Фридерику всякий раз после того, как кто-нибудь в поселке громко выражал ей свое сочувствие или, напротив, демонстративно не здоровался при встрече на улице. Мать и дочь никогда не были особенно близки, а в последнее время стали просто чужими.