Не обращая внимания на плач, она положила ребенка бабушке на колени. Потом стала надевать свои лучшие вещи: пестрое платье — оно валялось скомканное на стуле, воротник свисал набок, так толком и не пришитый, и синие бусы, а к ним — пузатые серьги, тоже синие. Густо напудрившись, как всегда, чтобы скрыть веснушки, Глория трясущимися руками намазала губы и подвела глаза.
— Здорово, мама, повезло, что Хуан как раз сегодня ночью работает, — сказал она, заметив, что бабушка с недовольным видом качает головой (бабушка гуляла по комнате с ребенком, слишком тяжелым для ее слабых старых рук). — Я пошла к сестре, мама; молитесь за меня. Посмотрим, не дадут ли денег на лекарства ребенку… Молитесь за меня, мама, миленькая вы моя, и не сердитесь… Андрея посидит с вами.
— Хорошо, я буду здесь заниматься.
— Может, ты бы поела, девочка?
Глория на секунду задумалась, потом, решившись, залпом проглотила ужин. Недоеденный бабушкой суп остывал в тарелке, густел и превращался в какое-то подобие клейстера. О нем все забыли.
Глория ушла, служанка и Гром отправились спать. Я зажгла свет в столовой — там была самая яркая лампочка — и раскрыла книги. Читать их в тот вечер я не могла, мне было неинтересно, да я и не понимала того, что читала. И все же я просидела над ними часа два или три. Май близился к концу, и мне нужно было усиленно заниматься. Но я не могла: помню, что передо мной стояла забытая тарелка супа — целых полтарелки супа! Я не отрывала от нее глаз, и она превратилась в настоящее наваждение. И еще — обкусанный ломтик хлеба.
До меня донеслось какое-то гудение, словно овод звенел — это, напевая вполголоса, подошла ко мне бабушка с мальчиком на руках. Монотонно, напевно, она произнесла:
— Андрея, доченька… Андрея, доченька… Пойдем помолимся.
Я с трудом ее поняла. Мы пошли в спальню.
— Хочешь, я поношу немного маленького?
Бабушка энергично замотала головой. Она опять села на постель. Ребенок как будто спал.
— Вынь у меня из кармана четки.
— Руки не болят?
— Нет, нет. Не болят. Скорее!
Я повторяла дивные слова «Аве Марии». Слова «Аве Марии» всегда казались мне синими. В замке повернули ключ. Думая, что это вернулась Глория, я поспешно обернулась. О, ужас, — пришел Хуан! Вероятно, он не смог совладать с беспокойством и, не дождавшись утра, пришел домой. На бабушкином лице отразился такой испуг, что Хуан мгновенно все понял. Не раздеваясь, он нагнулся над спящим ребенком, тот весь горел, рот у него приоткрылся.
— Что с Глорией? Где она? — спросил он, выпрямившись.
— Прилегла ненадолго… то есть нет, не прилегла. Правда, ведь, Андрея, — она не ложилась? Пошла за чем-то в аптеку, не помню я, скажи ты, Андрея, скажи, доченька.
— Не ври, мама! Не заставляй ты меня проклинать все на свете.
Он опять разозлился. Малыш проснулся, и захныкал. Хуан, как был в сыром пальто, взял сына на руки и стал что-то напевать ему вполголоса. Он то пел, то ругался сквозь зубы, все более и более входя в раж. В конце концов он положил малыша бабушке на колени.
— Куда ты, сынок? Хуан! Мальчик будет плакать…
— Пошел за Глорией. Я приведу ее, мама, притащу за волосы, если понадобится, к ее сыну.
Он уже весь трясся. Хлопнула дверь. Вот теперь бабушка заплакала.
— Беги за ним, Андрея! Беги за ним, девочка, ведь он убьет Глорию! Беги!
Не раздумывая, я надела пальто и бросилась вниз по лестнице вслед за Хуаном.
Я мчалась за ним, будто речь шла о жизни и смерти. Меня одолевал страх. Неясными отпечатками наплывали на меня люди и фонари. Ночь была теплая, но набухшая влагой. Вот и последнее дерево на улице Арибау: волшебный белый свет озаряет нежную зелень его ветвей.
Хуан шел быстро, почти бежал. Сперва я плохо различала его, скорее угадывала вдали. Со страхом подумала я, что если Хуан сядет в трамвай, то у меня ведь не будет денег на билет.
Университетские часы как раз пробили половину первого, когда мы подошли к площади. Хуан пересек ее и остановился на том углу, где от площади отходит улица Ронда-де-Сан-Антонио и где начинается темная улица Тальерс. Огненная река текла вниз по улице Пелайо. Надоедливо мигали, переливаясь, рекламы. Мимо Хуана шли трамваи. Он оглядывался по сторонам, словно соображая, где же он находится. Пальто болталось на нем как на вешалке, оно вздувалось под порывами ветра, полы разлетались. Стоя возле Хуана, я не решалась окликнуть его. Ну, а если бы и решилась, разве он стал бы меня слушать?