Ничто

В столкновении жизни, или наших устремлений к таковой, с условиями внешней среды и разумом, который оформляется в таком столкновении как граница между нами и миром, может родиться ни что иное как нечто недорожденное и сломанное. Здесь наша экспансия как деятельностных и любвеобильных существ (ненависть есть любовь, которой сломали крылья), наделенных энергией, которая должна во что-то выливаться в силу ее природы и предназначения, наша экспансия просто ударяется об что-то твердое, и может быть пахнущее бетоном, но во всяком случае могущее быть так же и стволом довольно твердого дерева, - мы падаем и видим звезды. Вот урок жизни, - мы ограничены и заперты в мире. Вот первое, что мы узнаем, - разум есть клетка, и достижения разума есть достижения чувствования границ и все большего утончения, умельчения вещей и все более чуткого отношения к границам вещей. Мы ограничены, и иные презренные наставники нас морально учили, что нужно научиться ограничивать себя и в этом мудрость жизни, а другие, просто люди, говорили, что познание своих границ есть якобы высшее познание. Они учили нас быть тараканами; превзойти все границы, чтобы познать вечность было единственным достойным человека стремлением.

Однако, все мы целиком и весь мир, и познание - есть ни что иное как одни границы, определяемые и переопределяемые постоянно через самих себя, формы, предназначенные заключать в себя содержание, и всегда лишенные содержания, каковое, разве что в волшебном языке, вечно превосходящей в себе язык, - музыки, - обретает себе свое немыслимое выражение, впрочем всегда срывающееся в приближении к той границе, где кончается уже музыка и начинается ничто, где всякая вибрация глохнет, окунаясь в вечную ночь абсолютной немоты, где искусство, как воплощенная во всей своей совершенной полноте иллюзия, встречается с истиной.

Hичто пронизывает весь мир и вытекает из всякой вещи, хотя бы и лежи она в ящике, или будь она подвешена на веревочке, или трепыхайся она в паутине, или иди она ко дну океана, куда не заходит свет, - ничто не имеет границ, и поэтому превосходит все границы, - границы, из которых еще только недоумертвленный разум в смешной мерзости своего наивного уродства мог бы фабриковать неприкосновенные в своей недосягаемой истинности моральные принципы, навязывая их для безусловного выполнения. Моральное оправдание жизни было той чудовищной ложью, в которую выливалось освобождение от неоправданности посредственного существования.

6

По сути дела, так или иначе, мир и жизнь нам навязаны. Hам навязаны уже существующие отношения в обществе и мире, нам навязана, как кое-кто утверждает, - причинность, во всяком случае еще: историческая ситуация, и даже мы сами, вместе со своими потрохами и мозгами есть одна навязанность на самих себя и на мир. И, наверное, что возобладает известный вопрос, поскольку столкнувшись с миром и пострадав, почти разлетевшись в щепки и вновь сползя в одну кучу, обнаруживаешь такой вопрос, что не следует ли ответить миру характерным образом ударом на удар. Так рождается отношение борьбы и героизма, и именно здесь определяется, что же за субъект и в какой мере был навязан миру, или наоборот, был ли мир навязан субъекту, - но еще яснее здесь разыгрывается трагедия того, над кем посмеялись боги, или черти, и кто даже и не знает который бог (черт) смеялся громче всех других, а потому, не зная кого бить, проживает жизнь в убеждении, что жизнь есть вовсе не дар, а проклятье, дикая и бессмысленная в своей жестокости пантомима с горя ищущей себе увеселения обреченной вечности. Стать выше боли, наслаждений и так называемой, почему-то даже подразумеваемой, "самоценности существования" - значит заглянуть за портьеру жизни, и познать жизнь, но еще оставаясь на сцене, по эту сторону портьеры, и, потому, приветствуя бой гаубиц и много боли, разрывающей грудную клетку, наслаждаться болью, и, после боя, наслаждаться восходами и закатами, если выжил.