Нигде в Африке

Ронгай, 20 июля 1938 года

Моя дорогая Йеттель!

Сегодня получил твое письмо из Саутхемптона. Какое счастье, Господи, как камень с души свалился! Наконец-то! Можно снова писать друг другу без опаски. Какая ты молодец, что сообразила сообщить мне, в каких портах «Адольф Верман» забирает почту. А я в свое время до такого не додумался. Значит, это письмо отправится в Танжер. Если почта будет идти в соответствии с моими расчетами, то оно как раз застанет тебя там. В Ниццу бы не успело дойти, я и отправлять не стал. Надеюсь, ты не очень из-за этого расстроилась. Я за последние месяцы понял, каково это — ждать весточки.

В Танжере Регина увидит первых чернокожих. Будем надеяться, наш зайчишка-трусишка не очень испугается. Меня очень порадовало, что малышка хорошо перенесла волнения перед отъездом. Может, мы всегда считали ее более избалованной, чем она есть на самом деле. Могу себе представить, в каком состоянии была ты. То, что твоя мама проводила тебя до Гамбурга, очень тронуло меня. Потеряв всякую надежду, она все-таки находит силы думать о других!

Не печалься, что не смогла-таки купить холодильник. Мы просто положим мясо и масло в твое новое вечернее платье и вывесим все под палящие лучи солнца, пусть вялится на ветру. Таким способом здесь действительно охлаждают продукты, хоть и не в шелковых платьях, но можно попробовать. Тогда у тебя будет чувство, что твое вечернее платье хоть на что-нибудь сгодилось. Вчера я купил бананы. Не полкило и не килограмм, а сразу целое дерево, а на нем как минимум штук пятьдесят плодов. Вот Регина удивится, когда увидит. Время от времени на ферму заходят женщины с огромными связками бананов и предлагают купить их. В первый раз сбежались все чернокожие и просто со смеху покатились, когда я хотел купить штуки три. Бананы здесь очень дешевые (даже для такой нищеты, как мы) и абсолютно зеленые, но на вкус чудесные. Хотел бы я, чтобы все здесь было такое же вкусное.

Думаю, Овуор радуется, что вы приезжаете. Он тут злился на меня целых три дня. Потому что я, как только подучил суахили, рассказал ему по секрету, что не люблю есть пудинг каждый день. Эта новость полностью вывела его из равновесия. Он все время упрекал меня в том, что я же хвалил его пудинг в самый первый день. При этом он изображал мое чавканье в первый пудинговый вечер и смотрел на меня с издевкой. Я стоял перед ним как грязью облитый и, конечно, не знал, как будет на суахили «разнообразное питание», если такие слова у них вообще есть.

Много нужно времени, чтобы понять менталитет здешних людей, но они очень добрые и определенно умные. Прежде всего, они никогда бы не додумались запирать других людей или гнать их из страны. Им все равно, евреи мы или беженцы или, к несчастью, и то и другое. В хорошие дни мне иногда кажется, что я мог бы привыкнуть к этой стране. Может, у чернокожих есть лекарство (на их языке «дауа») от воспоминаний.

А сейчас расскажу тебе еще об одном важном событии. Неделю назад передо мной появился Хайни Вайль. Тот самый, у которого был большой бельевой магазин на Тауенциенплац, к которому я пошел по совету отца, когда меня уволили и я не знал, куда нам ехать. Хайни посоветовал мне тогда эмигрировать в Кению, потому что денег нужно только пятьдесят фунтов на душу.

Он здесь уже одиннадцать месяцев. Пробовал устроиться в отель, правда, ничего не получилось. В официантах бегать белым людям не полагается, а для работы получше нужно знать английский. И вот он нашел место менеджера (здесь любой — менеджер, даже я) на золотом прииске в Кисуму. Оптимизма своего он не растерял, хотя в Кисуму, говорят, страшно жарко и там самые малярийные места. Так как Ронгай находится на середине пути между Найроби и Кисуму, Хайни со своей женой устроил у меня привал (а ехали они на машине, которую он купил на последние деньги). Мы всю ночь протрепались, в основном, конечно, о Бреслау.

Овуор забыл о нашей ссоре на почве пудинга и вышел с курицей, хотя их можно подавать только мистеру Моррисону. Овуор утверждал, что курица подбежала прямо к его ногам и упала замертво.

Ты себе представить не можешь, что значит принимать гостя на ферме. Такое чувство, что ты — восставший к новой жизни мертвец.

К сожалению, Вайли привезли неутешительные новости: Фрица Фоейерштайна и братьев Хиршей арестовали. Из письма Шлезингеров, из Леобшютца, я узнал, что и Ганса Вольгемюта с его деверем, Зигфридом, забрали. Я уже давно об этом знаю, но боялся писать тебе об арестах, пока ты была в Бреслау. Поэтому я тебе не сообщал, что наш добрый верный Грешек, который до самого конца не отказался от услуг адвоката-еврея, провожал меня в поезде до самой Генуи. И написал мне сюда. Надеюсь, он понял, что я не ответил ему ради него же.

Господи, какие же мы везунчики, что снова можем без опаски писать друг другу. И какая разница, что тебе приходится выслушивать на «Адольфе Бермане», как нацисты за твоим столом восторгаются портретом Гитлера? Тебе надо на самом деле научиться не реагировать на оскорбления. Только богачи могут себе такое позволить. Главное то, что вы на «Адольфе Бермане», а не то, кто с вами едет. Пройдет месяц, и ты уже никогда не увидишь тех, кто сейчас действует тебе на нервы. Овуор вообще не умеет оскорблять людей.

Зюскинд очень надеется, что его шеф разрешит ему поехать на машине в Момбасу. Тогда мы сможем вас встретить и довезти прямо до места. «Прямо» означает, между прочим, по крайней мере два дня трястись по немощеным дорогам, но мы могли бы переночевать в Найроби у семейства Гордонов. Гордоны живут там уже четыре года и всегда готовы оказать помощь вновь прибывшим. Но даже если шеф Зюскинда не поймет, как важно для беженца после месяцев смертельного страха обнять наконец своих жену и дочь, все равно не печалься. Человек из еврейской общины посадит вас в Момбасе на поезд, идущий в Найроби, и поможет потом переправиться в Ронгай. Общины здесь великолепные. Жаль, что помогают они только в момент приезда.

Я считаю теперь уже не недели, а дни и часы, оставшиеся до нашего свидания, как жених, ожидающий первой брачной ночи.

Крепко вас обнимаю,

твой старик Вальтер.