Нигде в Африке

— Больше ничего, Йеттель. Им разрешили написать только двадцать слов. Одно они, видимо, кому-то подарили.

— Почему в Польшу? Твой отец всегда говорил, что поляки хуже немцев. Да как они решились на такое? В Польше тоже идет война. Там им будет еще хуже, чем в Бреслау. Или ты думаешь, они попробуют выехать через Польшу? Да скажи наконец что-нибудь!

Вальтер боролся с собой, размышляя, не будет ли лучше в последний раз солгать Йеттель во спасение, но сама мысль о подобной лжи показалась ему трусостью и даже святотатством.

— Йеттель, — сказал он, больше не подбирая слова, чтобы сделать правду не такой невыносимой. — Ты должна знать. Так хотела твоя мать. Иначе она не написала бы этого письма. Надежды больше нет. Польша означает смерть.

Регина медленно шла с Руммлером из туалета в дом. Она зажгла лампу, и собака весело гонялась за тенью, прыгающей по светлым камням дорожки, между розами и кухней. Пес попробовал погрузить лапы в черные пятна и разочарованно заскулил, когда они взмыли в небо.

Вальтер видел, что Регина смеется, но одновременно услышал, как она закричала: «Мама!», будто находилась в смертельной опасности. Сначала он подумал, что к ним заползла змея, о которой утром предупреждал Овуор, и закричал: «Стой, не шевелись!», но, когда крики стали громче и поглотили все другие звуки обрушившейся ночи, он понял, что кричит не Регина, а Йеттель.

Вальтер протянул к жене обе руки, так и не дотянувшись до нее, и наконец ему удалось несколько раз выкрикнуть в страхе ее имя. Из стыда, что он уже не способен к сочувствию, возникла паника, парализовавшая его. Еще более унизительным для него было сознание того, что он завидует своей жене, ее ужасной определенности, в то время как ему была неизвестна судьба отца и сестры.

Спустя некоторое время, показавшееся Вальтеру вечностью, он понял, что Йеттель больше не кричит. Она стояла перед ним с повисшими руками, ее плечи вздрагивали. Только тогда Вальтер наконец смог прикоснуться к ней, взять ее за руку. Молча он повел жену в дом.

Овуор, который обычно никогда не покидал кухню, не вскипятив чаю к ужину, стоял перед горящим камином, глядя на сложенные рядом поленья. Регина тоже была здесь. Она сняла резиновые сапоги и уселась с Руммлером под окном, как будто всегда там сидела. Собака лизала ей лицо, но она смотрела на пол, покусывая прядку волос и все время прижимаясь к массивному телу животного. Вальтер понял, что его дочь плачет. Ей больше ничего не нужно было объяснять.

— Мама обещала, — всхлипывала без слез Йеттель, — быть со мной, когда я буду рожать второго ребенка. Она мне твердо пообещала, когда Регина родилась. Ты разве не помнишь?

— Нет, Йеттель, не помню. От воспоминаний только хуже. Сядь-ка.

— Она правда мне обещала. А мама всегда держала свое слово.

— Тебе нельзя плакать, Йеттель. Слезы для таких, как мы, роскошь. Это цена, которую мы должны были заплатить за то, что спаслись. Теперь по-другому уже не будет. Ты не только дочь, но и мать.

— Это кто так говорит?

— Господь Бог. Он сказал мне это в лагере через Оху, когда я не хотел продолжать такую жизнь. И не беспокойся, Йеттель. Детей у нас больше не будет, пока не наступят спокойные времена. Овуор, принеси мемсахиб стакан молока.

Овуор еще дольше, чем в дни без соли, решал, какое же полено бросить в очаг. Вставая, он смотрел на Йеттель, хотя обращался к Вальтеру.

— Я, — сказал он языком, который долго не хотел слушаться его, — подогрею молоко, бвана. Если мемсахиб будет много плакать, у тебя опять не будет сына.

И он, не оборачиваясь, пошел к двери.

— Овуор, — крикнула Йеттель, и от безмерного удивления ее голос наконец снова стал сильным, — откуда ты знаешь?

— Все на ферме знают, что у мамы будет маленький, — сказала Регина, притянув голову Руммлера себе на колени. — Все, кроме папы.

8

Доктор Джеймс Чартере заметил, что у него подрагивает левая бровь, а внутри растет неприятное недоумение, когда его любимую картину, на которой были изображены великолепные охотничьи собаки, заслонили две неизвестные ему женщины. Они были от него еще по крайней мере в двух шагах и уже протянули ему руки. Этого было достаточно, чтобы понять: они с континента. Как всегда незаметно взглянув на маленькую желтую карточку возле чернильницы, доктор укрепился в своем подозрении. Под иностранным именем стояла заметка, что пациентку записала на прием администрация «Стагс хэд»[19].