Нигде в Африке

До захода солнца оставалось часа два. Вальтер ощущал гнет своей беспомощности как физическую боль. Он знал, что его размышления скоро превратятся в тех призраков, от которых не убежишь и не заслонишься. В изнеможении он опустился на большой, отполированный ветром камень под старой акацией с пышной кроной. Сердце его готово было выскочить из груди. Он вздрогнул, услышав, как громко произнес: «Вальтер фон дер Фогельвайде» [76]. В растерянности он пытался вспомнить, кто же это, но так и не смог определить, кому принадлежало это имя. Ситуация показалась Вальтеру настолько абсурдной, что он громко рассмеялся. Он хотел встать, но остался сидеть. Он еще не знал, что настал момент, когда глаза его открылись для красоты ландшафта, которую они долгое время не хотели замечать.

Голубые мягкие холмы Нгонга возвышались из темной травы, расстилаясь навстречу ленте из нежных облачков, которая полетела на поднявшемся ветру. Большеголовые коровы с горбами, придававшими им вид доисторических животных, прокладывали себе дорогу к узкой реке через облака красной пыли. Отчетливо слышались резкие крики пастухов. Вдали, сквозь решетку черно-белого света, виднелось большое стадо зебр со множеством жеребят.

Рядом с ними обгладывали деревья жирафы, едва шевеля своими длинными шеями. Вальтер поймал себя на мысли, что он завидует жирафам, никогда не виданным им до Нгонга, потому что они не могли существовать иначе как с высоко поднятой головой. Он почувствовал неуверенность оттого, что этот край вдруг показался ему раем, из которого его изгоняют. Осознание того факта, что последний раз такие чувства одолевали его, когда он прощался с Зорау, потрясло Вальтера.

Прохлада ночи резко ударила по рукам и подхлестнула нервы. Темнота, упавшая с еще светлого неба, словно камень, не давала ему смотреть на цепь холмов и мешала сориентироваться. Вальтер хотел в очередной раз представить себе Зорау, и притом отчетливей, чем раньше, но не увидел ни рыночной площади, ни дома, ни деревьев перед ним, только отца и сестру посреди пустынного пространства. Вальтеру снова было шестнадцать, а Лизель — четырнадцать; отец выглядел как средневековый рыцарь. Он вернулся с войны, показывал свои ордена и все спрашивал, почему сын покинул родину в час испытаний.

«I am a jolly good chap»[77], — сказал Вальтер и смутился, заметив, что разговаривает с отцом по-английски.

Он медленно возвращался к реальности, увидев себя на какой-то ферме, считающим часы от рассвета до заката солнца. Гнев обжигал ему кожу.

— Я выжил не для того, чтобы выращивать лен или лезть коровам в задницы, — сказал он.

Его голос был спокойным и тихим, но белый пес с черным пятном на глазу, который ежедневно приходил к баракам, а сейчас рылся в ржавом ведре с вонючими помоями, все-таки тряхнул ушами, услышав его. Сначала он залаял, чтобы прогнать нежданные звуки, потомна мгновение прислушался, подняв кверху морду, подбежал к Вальтеру и уткнулся носом ему в колени.

— Ты меня понял, — сказал Вальтер. — По тебе видно. Собаки ведь тоже не забывают дом и всегда находят туда дорогу.

Пес, удивившись неожиданной ласке, лизнул Вальтеру руку. Тонкие волоски на морде увлажнились, глаза стали большими. Он мотнул головой и сунул ее Вальтеру между ног.

— Ты что-то заметил? Эх, псина, я только что сказал «дом». Вот я тебе сейчас объясню, друг. Досконально. Сегодня не только война закончилась. Моя родина стала свободной. Я снова могу сказать «родина». И не надо так глупо на меня смотреть. Я тоже не сразу догадался. Убийц больше нет, но Германия-то осталась.

Голос у Вальтера дрожал, но понимание, пришедшее к нему, укрепило его силы. Он попытался, как всегда педантично, объяснить изменения, произошедшие с голосом, но не мог собраться с мыслями. Слишком велико было возникшее в нем чувство свободы. Он чувствовал, как важно было еще раз столкнуться лицом к лицу с правдой, которую он так долго гнал от себя.

— Никому еще не говорил об этом, кроме тебя, — сказал он спящему псу. — Но я возвращаюсь. Иначе не могу. Не хочу больше быть чужим среди чужих. Мужчина моих лет должен где-то быть своим. Отгадай, где я буду своим?

Пес проснулся, повизгивая, как щенок, в первый раз отправившийся без матери в высокую траву. Светло-коричневые глаза светились в сумерках.

— Пойдем со мной, son of a bitch[78]. На кухне поляк варит капустный суп. Знаешь, он тоже тоскует по родине. Может, у него найдется для тебя косточка. Ты ее заслужил.

В столовой Вальтер покрутил все ручки радиоприемника, но нашел только музыку. Потом они с поляком, который говорил по-английски еще хуже его, выпили полбутылки виски. В желудке горело, как и в голове. Поляк налил две тарелки дымящегося капустного супа и разрыдался, когда Вальтер сказал: «Dziekuje»[79]. Вальтер решил научить пса, не отходившего от него с раннего вечера, словам и мелодии «Ich weiss nicht, was soli es bedeuten»[80].