Нигде в Африке

Хорошо хоть, размышляла Регина, уставясь на поцарапанную кожу своего чемодана, что Инге тоже переходит в школу в Найроби. Ее единственная подруга, которую она обрела за пять лет в Накуру и которая ей действительно была нужна. Инге уже не носила «дирндль»[85]; она, не краснея, утверждала, что говорит только на одном языке — английском и очень стесняется своего немецкого имени. Но самодельный мягкий сыр, который мать посылала ей к чаю, Инге все еще ела с большим удовольствием, чем имбирные кексы, которыми бредили английские дети. И она все еще целовала родителей после долгой разлуки, вместо того чтобы легким кивком дать понять, что научилась владеть своими чувствами. Самое главное, Инге никогда не задавала глупых вопросов, вроде таких: почему у Регины такая маленькая семья, только папа с мамой? Почему во время вечерней молитвы в актовом зале она никогда не закрывает глаза и не открывает рот?

При мысли об Инге Регина с облегчением вздохнула в коричневую занавеску на окне купе. Она испуганно оглянулась, не заметил ли кто этого. Но остальные девочки, ехавшие с нею на каникулы в Найроби, были слишком заняты собственным будущим. Их тоненькие голоса звучали взволнованно, а рассказы были напитаны верой в себя, которой они были обязаны родительскому дому и родному языку. Регина больше не завидовала своим одноклассницам. Она их все равно больше никогда не увидит. Пэм и Дженнифер записали в частную школу в Йоханнесбурге, Элен и Дафна ехали в Лондон, а Джанет, которая не сдала выпускной экзамен в школе Накуру, ждала состоятельная тетка, конезаводчица в Суссексе. Так что Регина позволила себе еще один, на сей раз приятный, вздох облегчения.

Только по ослепительному свету в купе она заметила, что поезд уже покинул тень плоского станционного здания. Она была рада, что сидит у окна и может еще раз спокойно взглянуть на свою старую школу. Она, правда, ощущала себя изможденным буйволом, с которого слишком поздно стащили ярмо, и все же не могла так запросто распрощаться со школой. Чтобы не вышло, как в Ол’ Джоро Ороке, когда она покинула ферму, ничего не подозревая, и ее глаза не могли использовать драгоценное время и насмотреться впрок, на все дни, которые придут потом.

Поезд шел с шумом, медленно. Вот он проехал мимо белых зданий, которые так напугали семилетнюю Регину, что у нее долго было только одно желание — подобно Алисе в Стране чудес провалиться в какую-нибудь дыру. Теперь, в мареве начинающейся дневной жары, на холмах из красного песка, они казались очень светлыми. Домики с серыми крышами из гофрированной стали, и даже главное здание с его толстыми колоннами, такие знакомые, выглядели уже гораздо приветливее, чем еще за день до этого.

Хотя она знала, что кормит свою голову фантазиями, Регина представила, что видит окно кабинета мистера Бриндли и его самого, машущего флагом из белых носовых платков. Уже на протяжении многих беспокойных месяцев она знала, что будет скучать по нему, но не подозревала, что этой тоске понадобится так же мало времени, чтобы вырасти, как льну после первой ночи большого дождя. Директор вызвал ее в последний день перед началом каникул. Он не стал много говорить, только посмотрел на Регину, будто искал подходящего слова, которое где-то затерялось. Регине снова стало жарко при одном воспоминании о том, как она убила тишину, пробормотав:

— Благодарю вас, сэр, благодарю за все.

— Не забывай ничего, — сказал мистер Бриндли и при этом выглядел так, будто это он, а не она отправляется в сафари без возврата. Потом он еще пробормотал: «Маленькая Нелл». А она быстро, потому что в горле уже стоял комок, ответила:

— Я ничего не забуду, сэр.

И, собственно не желая этого, добавила:

— Не забуду, мистер Диккенс.

Они оба засмеялись и одновременно откашлялись. Мистер Бриндли, который все еще терпеть не мог плачущих детей, по счастью, не заметил, что в глазах у Регины стояли слезы.

От мысли, что не будет уже ни мистера Бриндли, ни кого-либо другого, кто знал бы Николаса Никльби, крошку Доррит или Боба Крэтчита и, уж конечно, маленькую Нелл, в горле зацарапало, как от ненароком проглоченной куриной косточки. Это было то же чувство, которое барабанило в голове, когда Регина думала о Мартине. Его имя всплыло у нее в памяти слишком внезапно. Оно едва достигло ее ушей, как в тумане перед глазами возникли дыры, из которых посыпались маленькие, остро отточенные стрелы.

Слишком отчетливо вспомнилось ей, как Мартин, одетый в форму, забрал ее из школы и как они на джипе ехали на ферму и незадолго до цели лежали под деревом. Тогда или позже решила она выйти замуж за этого заколдованного белокурого принца? Помнил ли еще Мартин о своем обещании ждать ее? Она-то свое слово сдержала и никогда не плакала, вспоминая Ол’ Джоро Орок. Во всяком случае, слез не было.