Нигилэстет

После того как сегодня утром Бродски лишился своего кресла, мне пришлось плеснуть ему воды в лицо, потому что он отказался сделать глоток из армейской кружки. Он знает, что я не хочу марать руки, прикасаясь к его грязному, воспаленному рту. Все, что он принимает вовнутрь, постепенно дошло до нескольких капель, которые он способен слизнуть с губ языком. Когда я нес его от места, где мы завтракаем, к месту, где он рисует, доменя впервые дошло, как я сам ослабел. Несмотря на то что от него ничего не осталось, кроме головы (черепа) и живота (раздутого) – остальное: плечи, грудь и прочее исчезло, как и все в доме, – мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы удержать его. Можете представить, какое облегчение я испытал, когда наконец посадил его перед тем местом, где раньше стоял его мольберт.

Он тут же повалился бы на бок, если бы я не обнял его, сунув руку под спину. (Даже это мне трудно.) Другой рукой я держал перед ним холст прямо (почти так же трудно), так, чтобы у него была возможность рисовать. Но каждый раз, когда он делал попытку, я ослаблял руку, которой его поддерживал, и он, покачавшись, неминуемо валился на пол в собственную мерзость. Сначала в экскременты, затем в мочу, позже и в то и в другое. Он сделал только одну-две попытки, затем остановился. Он, кажется, предпочел просто лежать на спине, уставясь на меня, как на Бога. Низко наклонившись и глядя на него сверху вниз, я мог бы поклясться, что он молится. Но больше он не рисовал. Самое большее, что ему удалось, – несколько случайных мазков по холсту; и все. И что более важно, он прекратил попытки через сравнительно короткое время после того, как начал. Даже после передышки на целый час, которую я разрешил ему, он не пытался рисовать. Только тогда я понял, что с него хватит. Стараясь не перемазаться мочой и калом, я поднял его (да, я определенно стал слабее) и посадил в угол. И там он остался.

Интересно, о чем он думает?

Завтра утром, после того как этот грязный холст отправится в жерло мусорного мешка и он получит свою дозу питья, будет проведено настоящее испытание. Если он не станет после этого рисовать – я победил! Между тем всю половину дня и весь вечер он провел в раздумье.

Все, что мне теперь остается, – это сидеть и ждать вместе с ним.

Однако, если вы спросите меня, я скажу, что я его доконал.

Но он все еще может попытаться. Никогда нельзя быть уверенным. Только не с ним. Надо получше понаблюдать за ним сегодня до конца дня.

И когда он откроет глаза ночью, чтобы спать, я увижу, есть ли в них поражение.

Он сидит в углу комнаты, рот у него слегка перекошен, спиной он опирается на две стены, образующие угол, пустые глаза смотрят вперед. Он не видит меня, он ничего не видит. Когда я провозку рукой перед ним, влево и вправо, вверх и вниз, его глаза по-прежнему не мигая смотрят вперед. И даже если он воспринимает что-то вроде голой стены или пустого пространства, это внедряется в его сознание непроизвольно. Напоминание о том, что когда-то было и чего никогда не будет больше. Он не скулит. Он не мурлыкает. Даже его мяукающие звуки прекратились. Он так печален. Непоправимо печален. Часто-часто, с регулярными интервалами, он бьется конической толовой в стену, и его вспученный живот трясется.

Интересно, о чем он думает?

Он не спит ночью, даже несмотря на то, что его глаза открыты. Молчаливые рыдания сотрясают его тело всю ночь, когда же наступает утро, они прекращаются. Кажется, что тело его успокаивается, затихает. На лице безмятежное выражение.

Интересно, к чему он готовится?

(Если он готов, то я нет. Мне необходимо спать, даже если он не спит.)