Нигилист-невидимка

— Лежит в постели. — На рассвете они втроём с Михелем и Юсси доставили невидимку в его комнату. Воглев не мог идти без поддержки и едва переставлял ноги. Он был невероятно тяжёл. С непривычки обнимать плотный воздух Савинков часть пути проделал с закрытыми глазами. Так возвращалось понимание, что ведёшь человека, а не странную пустоту. — Антон Аркадьевич действительно недужен.

— Вот как? — Ада взяла его под руку и прижалась бедром. — Тогда прогуляемся вместе, — от Ады несло волной горячего тела. Савинков едва удержался, чтобы не обнять её за талию. — Это из-за моей невинной шутки вчера он нажрался как свинья?

Она говорила и двигалась развязно и в то же время неловко. От этого всё у Зальцберг выходило нарочито и неприятно действовало на Савинкова, то есть раздражало и возбуждало одновременно.

— Антон Аркадьевич не ввёл меня в курс давешних ваших бесед, — изящно вывернулся юрист.

— Мы обсуждали спорный вопрос, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной или она непременно сведётся к банальному взаимоотношению полов.

— К какому выводу вы пришли?

— Я считаю, что жизнь надо прожить так, чтобы в другой раз неповадно было, — расхохоталась Ада. В переливах её голоса звучало что-то вульгарное и дерзкое, почти грубое. — К чёрту жизнь!

«Нигилист — помесь дворовой девки с дьяконом», — вспомнил Савинков слова тестя. Глеб Иванович был человеком своеобразным и редко когда не бредил, но часто оказывался прав, как положено настоящему философу.

— То есть вы считаете, что невозможна дружба?

Ноги сами привели его к скамейке под соснами, где они оба сели, продолжая держаться вплотную.

— Золотые империалы — самые лучшие друзья барышни, — ответила Ада Зальцберг. — Мужчина, в лучшем случае, любовник, в худшем — муж.

— Вы были замужем?

— Я и сейчас формально замужем. Фактически же я — свободная женщина. Муж остался в черте оседлости.

— А дети есть?

— Не в детях счастье, — отмахнулась Ада. — Ради борьбы надо от близких, от всего, от себя отказаться. Вы готовы к этому, Борис?

— Семью бросить? — переспросил Савинков.

— К активной борьбе. Бомбу в карету — бдыщ! — Ада сверкнула глазами. — Как в восемьдесят седьмом.

«Ох уж эти барышни, — подумал Савинков. — Вечно они тоскуют по тому, чего никогда не знали».

— Вы, верно, скучаете по тем временам? — поинтересовался он, представляя голову Кибальчича на подставке с подведёнными под стеклянную доску трубками.

— Я? Нет! — воскликнула Ада. — Я хочу сделать новые времена. Наши.

Савинков вздохнул и смолчал.

— Что вы так вздыхаете?

— Не женское это дело.

— А какое женское? Записки передавать? Наскучило. Хватит!

Не находя приличествующих слов, Савинков покачал головой.

— Или вы считаете, что я синяя чулочница? Синяя, да? — продолжала наскакивать Зальцберг.

— Я считаю, что вы красная чулочница, — мягко отшутился Савинков.

— Красная чулочница, аха-ха-ха-ха, — нарочито захохотала Ада, запрокидывая голову.

«Хороша, чертовка, — Савинков непроизвольно проглотил слюну. — Только что же она передо мной представление устраивает? Нашлась тоже, синий чулок».

— У вас отыщется для меня время? — откровенно и недвусмысленно спросила Ада, в упор глядя ему в глаза.

— Я женат и люблю жену, — кротко ответил Савинков.

— Другими словами, мосье Ропшин слишком хорош для простой девушки из Шклова? — обиделась Ада.

— Я сказал правду.

— А я… А я, дура… — щёки её зарделись. — Тогда я пойду к Воглеву.

Она торопливо поднялась, прижимая к животу ридикюль.

— Не надо, — Савинков вскочил. — Не будите его.

— Вы не удержите меня, — зашипела Зальцберг, уворачиваясь, и заспешила к дому.

— Антону Аркадьевичу и впрямь нездоровится.

— Я хочу его видеть.

— Теперь этого не может никто.

— Что с ним случилось? Покажите мне его, — потребовала Зальцберг.

— Боюсь, это невозможно.

— Он жив? Где он?

— В своей комнате.

«Надо было сказать, что уехал», — спохватился Савинков, проклиная себя за недомыслие.

Аду было уже не остановить. Она почти бежала к даче. Савинков догнал возле крыльца, примирительно сказал:

— Хорошо, пойдёмте, но не пугайтесь.

— А что? — Ада была зла на него, но женское любопытство перебороло гнев. — Что он с собой сделал?

— Вы должны сохранить это в тайне.

— В тайне? — фыркнула Зальцберг, успокаиваясь. — Мало у меня тайн!

Они достигли комнаты Воглева, не встретив, к счастью, графини, которая заперлась в своих покоях. Савинков осторожно постучал. Ответом было неразборчивое мычание.

— Это я и Ада, она желает навестить вас.

— Войдите.

Савинков повернул ручку. Впустил Аду, зашёл и закрыл дверь. Почему-то не хотелось, чтобы о визите прознал кто-то ещё. Комната с занавешенным плотной шторой окном была погружена в сумрачный покой. На широкой кровати лежало под одеялом тело. Подушка с характерной вмятиной от головы казалась пустой. Естественно было предположить, что человек накрылся целиком, по-детски ища убежища от неласкового мира.

— Привет, пропащий друг, — с издевкой приветствовала его Ада, решив, что своими шутками довела троглодита до печали, и обретая от этого силу. — Никогда тебя таким не видела.

— И не увидишь, — раздался голос из пустоты.