Ника

Но не успел он начать свой рассказ, как в дом вошел мужчина с черной бородкой, с румяными щеками, в драповом пальто, с тростью в руке.

— Мир дому сему! — бодро произнес он и слегка поклонился.

— Здравствуйте, батюшка, — ответил Лавруха, а Прошка, разгибаясь во весь рост, с нарочитой учтивостью произнес:

— Милости прошу к нашему шалашу. Мебель у нас просторная, — он показал на пол, где сидели мужики.

— Да, уж небыль наша известная, деревенская, — подхватил Лавруха, запихивая обрубком пальца табачную пыль в нос.

Поп метнул глазами по живописно сидящим мужикам, вежливо спросил:

— А Владимира Трофимовича нет? Мне сказали, что он сюда пошел.

— Сегодня не был еще, — отвечал Прошка. — Может, мы его заменим?

— Едва ли. — Поп слегка улыбнулся. — Это дело такое… специальное… Магнитофон у меня испортился, а Жбанов, я слышал, специалист по этой части.

Прошка удивленно рассмеялся.

— Магнитофон!.. А разве духовным лицам не возбраняется заниматься этим делом?

— Нисколько. Наша церковь не отрицает достижений науки. Духовенство летает на самолетах, освещает храмы электричеством, пользуется радиоприемниками, телевизорами, ибо все достижения науки есть наставление и воля божья. С божьей помощью Советская власть запускает искусственные спутники Земли, посылает ракеты на Луну. Мы, священнослужители, молим бога о даровании советской науке новых успехов.

— А что вы, отец Борис, на магнитофон записываете?

— Разное. Речи руководителей партии и Советского государства, музыку, песни.

— Да ну!.. — Прошка покачал головой.

— А заграницу записываете? — спросил Алексей Венков.

— Итальянские песни очень люблю, так записываю… Как сказал великий Карл Маркс: «Ничто человеческое мне не чуждо».

— А разные буги-вуги, рок-эн-роллы, мучи?..

— Этого мне не надо: священнослужителям плясать не пристало. А в музыке божеское начало, ее надо слушать всем. Вот починю магнитофон, заходите послушать… У меня есть хорошие записи.

Достав серебряный портсигар, поп угостил всех папиросами, выкурил сам.

— Уютно тут у вас, хорошо. Побыл бы еще, да времени нет.

Только ушел он, явился Владимир Жбанов.

— Ага! — весело воскликнул он. — Продвинулось дело. Печка топится. А когда штукатурить?

— Завтра.

— Поторапливайтесь! Зима на носу.

— А тебя поп спрашивал, — сказал Прошка. — Отец Борис.

— Зачем?

— Магнитофон починить.

— Что ж… попы хорошо платят. Как-то я архиерею одному радиоприемник за десять минут исправил, так он мне тридцать рублей отвалил.

Вздох удивления вырвался из груди Прошки.

— О-о! Фарт! А я вот печь три дня клал, да день борова́ выводил, да день трубу. Начислят мне десять трудодней по полтиннику.

— Все дело в системе, — авторитетно произнес Владимир Жбанов. — Ты не хозяин плодам своего труда; хозяин — колхоз. Вот в чем корень. В одном американском журнале я вычитал высказывания крупного ученого. Он сказал так: «Дайте мне пустыню и скажите, что она моя, — и я превращу ее в цветущий сад. Но дайте мне цветущий сад, скажите, что он не мой, — и я превращу его в пустыню».

— Личная выгода… Это — двигун, — изрек Прошка. — Свое каждому ближе.

— Не всегда в выгоде дело, — возразил Жбанов. — Может, и невыгодно превращать пустыню в сад, а человек желает этого, кладет на это силы, деньги. Значит — это душевное дело-то, нравственная потребность. Человеку свойственно стремление к тому, чтобы оставить после себя след.

— В наших местах помещик жил, — стал рассказывать Прошка. — Жил-то он в Петербурге, а тут у него имение было. Граф. Он кругом тут мосты построил и дорогу… тридцать верст камнем вымостил. Не по своим землям, а по крестьянским. Безо всякой корысти. До сих пор по графской дороге ездим.

— О том я и говорю, — подхватил Жбанов. — Если бы каждый человек поднялся до потребности делать что-то этакое… благородное… далеко бы мы шагнули. А не видно этого, не видно… Спрашиваю я на днях доярку Агашу, во имя чего она скотник глиной обмазывает. Отвечает: «Чтобы коровы не зябли зимой, молока больше давали». — «Ну ладно, — говорю ей. — Настанет время, в молоке хоть купайся, мяса — ешь не хочу, жилье у всех распрекрасное. А дальше что?» Агаша задумалась: «Дальше?.. Да ничего дальше и не надо…» Как видите, идеал рядового колхозника не продвигается дальше сытого пуза. Вот так!

— Война виновата, — сказал Лавруха. — Люди набедствовались — ну и дума одна: откормиться, отоспаться, одеться.

— Теперь каждый о себе сперва думает. Это право кровью и потом добыто. — Прошка ткнул кулаком в свою деревянную ногу. — За что я ходулю потерял?.. За то, чтобы жить человеком. Так мне говорили командиры и политруки.

— Ну и как, сбылось? — спросил Жбанов.

Прошка пожал плечами, ухмыльнулся.

— Верил: после войны станет много лучше.

— И что же? — не отставал Жбанов.

— Я сейчас всякие эти слова и обещания на зуб пробую, как золото: не поддельное ли?

— Зубы не ломаются? — Владимир Жбанов рассмеялся, обнес всех раскрытой пачкой папирос.

— Думал, приеду домой — в рай попаду. А тут все победнело сравнимо с довоенным временем.

Жбанов похлопал Прошку по плечу, сказал весомо: