Никаких принцев!

Странно, я не так много общалась с Ромионом — с Дамианом куда больше. Но такое чувство, что знаю принца куда лучше Дамиана. Или просто лучше понимаю? Нет, это совсем нечестно, что он спит мертвым сном! И что из всех девиц, которые крутились вокруг него в школе, не нашлось ни одной (ведь ни одной же!), которая бы его по-настоящему любила. Ромиону эта любовь, наверное, нужнее, чем Дамиану. Или мне. Мало того что без нее он как бы мертв. Но и раньше — он же одинок, по-настоящему одинок. Я слышала это в его музыке, я читала это в его взгляде, когда Ромион смотрел на меня во время тех ночных прогулок. Почему одиночество? Почему никто вокруг принца не видел его настоящего сквозь маску уверенности и отстраненности?

Да и я ведь не видела, пока Ромион сам не пожелал мне раскрыться. А я ему в ответ лгала…

Ничего. Я добуду то, что его расколдует, и принц проснется. Справедливость восторжествует. Да?

Виллинды нигде нет. Ее кошки встречают меня громогласным мявом и хищными взглядами, трутся о ноги, задевают хвостами мои щеки, мурчат. В гостиной я замечаю на столе маленькие сапожки и шляпу с пером — все словно бы кукольное. Странно, чем моя крестная занимается, она вроде бы никогда кошек не наряжала? Или завела себе кукол?

Я оглядываюсь, прислушиваюсь и тут же замечаю на полке с книгами знакомого черного манула. Он обнимает рыженькую симпатичную кошечку (Сима, что ли?) и встречается взглядом со мной. Зыркает на сапожки. Отпускает Симу — та сонно отворачивается, — прыгает на стол, цапает кукольные сапожки со шляпой. И, глядя на меня, высовывает язык.

— Привет, Кот в сапогах, — смеюсь я. — Хозяйку не видел?

Манул принимается тарахтеть: наверное, отвечает. Жаль, я его не понимаю — поэтому отворачиваюсь и иду к двери. Но успеваю заметить в отражении полированного книжного шкафа, как кот с заметным трудом надевает сапожки и залихватски заламывает край шляпы. Красавец!

У крестной большая башня. Я заглядываю в сад — он разбит на широком балконе, здесь даже фонтанчик есть. Но кроме птиц и кошек — никого. Черная с белым пятном во лбу Мурка что-то зарывает в клумбу анютиных глазок. Белый пушистый Король вальяжно вышагивает по ветке сливы.

Я не удерживаюсь, срываю одну из роз, которые густо оплели беседку у фонтана, и иду по дорожке дальше, когда небо надо мной вдруг чернеет, а громкий голос рычит:

— Как посмел сорвать ты мой цветок?!

Сигнализация Виллинды сработала.

— Матушка, — машу розой я, — не жадничай, твои розы рано или поздно все равно облетят. А так — украсят мою неземную красоту.

— Виола? — резко светлеет, и на дорожке передо мной возникает Виллинда. — А, это ты. Я думала, опять кто-то из рыцарей забрался.

— За розами? — усмехаюсь я, разглядывая крестную.

На самом деле она у меня красивая. Правда. Раньше, когда я была совсем маленькая, то не понимала, как папа мог отказаться от такой красивой, доброй и в целом великолепной женщины, которая к тому же так вкусно готовит!

А потом у меня впервые случилась аллергия на цветы, Виллинда вызвала маму, и я обнаружила, что то чудное видение, которое неизменно поет мне по ночам колыбельные, мне не снится. Что оно тоже доброе и раз в десять красивее Виллинды. И что это моя мама. Было странно: я расстроилась настолько, что забыла про свою аллергию (какая там сыпь с насморком, когда я не могу решить, кто лучше: мама или крестная). И меня срочно познакомили с маленькой Роз. После этого и мама, и крестная отошли на второй план. Роз всегда умела заставить себя любить, и любовь эта занимала много, очень много места — тоже всегда.

— За чем они сейчас только не приходят! — вздыхает Вилла. Потом, прищурившись, смотрит на меня: — Ты надолго?

— Да нет, только на минутку: мне совет нужен…

— Значит, пообедать успеешь.

И меня ведут на кухню. Отказываться нельзя: не поможет, все равно накормят, но вдобавок Вилла заведется, что я худая как щепка, папа меня совсем не кормит (и, кстати, все мужики козлы), а я скоро буду падать в голодный обморок и так далее…

Кухня — единственное место, куда кошек не пускают. Вилла усаживает меня за стол, рассказывает, как она попробовала новый рецепт — чьи-то там пальчики (наверное, пальчики оближешь, да?), и поворачивается к плите.

И тут я замечаю, что на кухне мы не одни. Заодно и понимаю, почему Вилла говорила все это время шепотом: у второй плиты — огромной, каменной, с заслонкой — сидит на противне связанный парень. Веревками он опутан буквально как мумия, да к тому же еще и рот у него заткнут какой-то тряпкой. Зато взгляд у парня выразительный: на меня он смотрит, как и должен глядеть на говорящую человеколягушку — с отвращением. А вот на Виллинду…

— Матушка, — шепчу я, когда Вилла начинает накрывать на стол. — А кто это?

— А это, доченька, — громко объявляет Вилла, — наш с тобой ужин. Сейчас я его в печку засуну, испеку, и мы съедим его под новым соусом гончитто.

Парень начинает дергаться. Кажется, соус гончитто ему не по нраву.