Никколо Макиавелли

Никколо только что вернулся из Франции, а назавтра его уже отправили в Пизу вместе с отрядом, который якобы должен был обеспечить охрану кардиналов, чтобы им не нужно было призывать на помощь французских лучников. Но на самом деле этот отряд призван был внушить кардиналам мысль, что им лучше продолжить свою работу где-нибудь в другом месте.

Никколо нашел город в величайшем возбуждении. Местное духовенство сбежало, дабы не подчиняться папскому интердикту. Двери кафедрального собора были забаррикадированы. Раскольники облюбовали себе древнюю базилику Сан Микеле дель Борго, которая, впрочем, смогла вместить всех. На этот Собор, гордо названный организаторами Вселенским, кроме четверых кардиналов приехали всего два архиепископа, двадцать четыре епископа, из которых шестнадцать были французами, и небольшое число аббатов, теологов и юристов. Ничтожно мало было испанцев; из итальянцев был только один аббат; не было ни немцев, ни англичан, потому что император, как всегда нерешительный, уже готов был сделать один из своих обычных кульбитов. Хотя он еще официально и не примкнул к Священной лиге, созданной 4 октября Испанией и Венецией при подстрекательстве Юлия II для борьбы с расколом и ради возвращения Церкви всей Папской области, но это должно было вот-вот произойти.

Короче, это было поражением Собора, несмотря на всю пышность, которая сопровождала открытие его заседаний 5 ноября 1511 года. Никколо присутствовал на нем. Яростная обвинительная речь итальянского аббата, доказывавшая легитимность ассамблеи, собравшейся для реформирования Церкви «в ее главе и членах», возвратила его на много лет назад. Это Савонарола, обличающий Александра Борджа! Никколо, конечно, оценил всю иронию принятого в конце заседания решения выгравировать на печати Собора… голубя.

После завершения первой сессии Макиавелли выходит на авансцену. Главное действующее лицо, Карвахаль, кардинал Санта-Кроче, прекрасно знал, чего добивается секретарь Синьории. Они сталкивались уже не в первый раз. В сентябре в Борго-Сан-Доннино, маленьком городке в Эмилии, где они встретились, кардинал ответил на предложение Никколо страстным призывом к христианскому сознанию Синьории, которая должна способствовать проведению Собора «во имя любви к Христу и ради блага Церкви». Теперь на рапиры были надеты наконечники и речь шла о вещах более прозаических. Кардинал мог убедиться de visu[68], какие проблемы создает размещение отцов — участников Собора в городе, как минимум враждебном их предприятию, не стесняясь в словах, подчеркивал Никколо. Без вмешательства флорентийских чиновников перед ними не откроется ни одна дверь. Эти трудности только возрастут после приезда «опоздавших», коварно добавляет он, потому что совершенно ясно, что говорить надо было не об опоздании, а об отступничестве остальных. Карвахаль понял: речь идет не столько об удобствах прелатов, сколько об интересах Флоренции, — и без возражений согласился на переезд.

Что это было: победа красноречия Макиавелли или результат пизанского «гостеприимства»? Прелаты были испуганы, они опасались за свои жизни. Флорентийские солдаты, которые якобы их защищали, разделяли вместе с населением все муки отлучения; участились столкновения между ними и людьми кардиналов. Те не решались появляться на людях, преследуемые криками ненависти. Наверное, они бы покинули город и без вмешательства Макиавелли. Тем не менее 12 ноября кардиналы решили перенести Собор в Милан.

Республике казалось, что можно перевести дух. Но она заблуждалась.

МОЛНИЯ

В Палаццо Веккьо попала молния. От ее удара почернели три золотые лилии, украшавшие фасад дворца. Никколо составляет завещание: он убежден, что «всякому кардинальному изменению в городе или государстве всегда предшествуют предсказания, откровения, чудеса или небесные знамения». В апреле 1492 года молния, разбившая купол кафедрального собора, предсказала смерть Лоренцо Медичи; молния, испортившая в ноябре 1511 года лилии на флорентийском гербе, предвещала неприятности и лилиям герба французского.

Людовику XII угрожали со всех сторон: швейцарцы напали на Ломбардию, испанский король собирался занять Наварру, английский — высадиться в Нормандии, а Максимилиан — вступить в войну. И было ясно, что окончательно все решится в Италии, на территории между Вероной и Миланом, между Комо и Болоньей.

Содерини тешил себя иллюзиями, что ему удастся удержать Флоренцию в стороне от конфликта с помощью небольшого числа копий, которые он готов был предоставить французской армии, дабы никто не подумал, что Флоренция не выполняет принятых на себя обязательств, и обеспечить тем самым будущую безопасность города. А утверждение о финансовом нездоровье Республики могло послужить алиби перед лицом папы, который желал, чтобы она тоже вступила в игру.