Никоарэ Подкова

Старый Петря Гынж думал: «Как это возможно, чтобы муж, столько раз бывавший в сражениях, семижды раненый, так ослабел? Верно говорилось в старину: «Человек крепок, как железо, и хрупок, как яйцо».

Дед Петря ехал верхом рядом с Подковой и неустанно следил за ним краешком глаза. Он теребил свой длинный ус, вытягивая его до самого уха и все прикидывал, сколько Никоарэ еще может выдержать: «И подумать только, чтобы муж сей ломал подковы руками…»

— Да, бывало дело, — усмехнулся Никоарэ, поворотившись к старику. Сам с собой разговариваешь, дед Петря?

— Прощения прошу, государь. Я и не заметил, что вслух говорю.

— Я таков, как ты сказал, дед Петря: ломаю подковы, да только двумя руками. Одной не умею.

— Радуюсь шутке твоей, государь. Раз ты шутишь, стало быть, все будет хорошо. А тут еще и солнце сверкает и запах сладкий несет нам ветер с берега Молдовы. Настала пора цветения донника.

Кроме деда Петри и меньшего брата, Александру, ехавшего по левую сторону от Подковы, сопровождало его еще пятеро всадников. Все двигались тихим шагом. Впереди в качестве проводника ехал Алекса Тотырнак, зоркий и проворный муж — товарищи прозвали его Лисой.

Четверо следовали парами позади Никоарэ: Георге Стынчагу и Штефан, сын Марии, — крестовые братья из Сорокского края — и два усача — Тоадер Урсу и Крэчун Харбуз; все отдавали предпочтение легкому оружию, а они не разлучались с палицами, висевшими у седла.

По одежде никто не признал бы в путниках чужаков. Для затеянной охоты вступили они в Молдову, нарядившись не то купцами, не то зажиточными рэзешами. Только шпоры выдавали их, но в те времена шпоры носил всякий верховой. Помимо шпор, нужна была и сабля, дабы не посмели задеть всадников иные глядящие исподлобья молодцы. А длинные и острые кинжалы спрятаны были под суконными кафтанами. Лишь один Никоарэ, как и подобает господину, был обут в легкие сафьяновые сапожки до колен; прочие носили простые сапоги. На всех были шапки из крымских смушек, без султана, без перьев. Искусные собрались охотники, однако возвращались они обманутые в своих надеждах.

Дед Петря, старший среди них, и то не отпускал бороды, брился обрезком косы, чтоб не уступать молодым. Так щеголяли тогда почтенные мужи Молдовы. Поубавилось в ту пору мужское племя от непрестанных войн.

К полудню стали спускаться и вышли на дорожку, змеившуюся у подножья холмов. То и дело попадались ручейки под ивами, стоявшими в печальном уединении.

Весеннее солнце жгло весь день немилосердно, но в тени лесов жара уже не так донимала. По обеим сторонам дороги высились громадные буки, переплетавшиеся вверху густыми кронами. Было тихо, как в храме. Меж стволами дрожал свет, словно мелькали в нем тени от колесных спиц. Из лесной чащи вылетали испуганные желтые иволги, и чуть поодаль раздавались их короткие пронзительные трели.

Тотырнак, спешившись, дожидался в овраге. Подкова натянул поводья и остановил коня.

— Что случилось, Алекса?

— Пока все благополучно, государь. Гляньте-ка, отсель на высокой вершине виден крест. Это и есть Боура. Там, сказывают, Драгош Водэ убил дикую корову[17]. А потом завладел своими исконными землями.

— Да, глухие места; так они и не изменились с самого сотворения мира, — взволнованно проговорил Никоарэ. — Тут, что ли, должны мы встретиться с дьяком Раду?

— Тут, государь. Уговор был, чтобы он дожидался на дороге к Пэстрэвенам. Красно солнышко на закате; мы тоже спустимся в долину и дадим о себе знать.

— Добро. Спустимся в долину. Так ты думаешь, Алекса, что мы выследим в Дэвиденах того, кого ищем?

— Что ж сказать, государь? Может статься, зря и надеюсь. Но уж коли застигнем пыркэлаба Иримию в доме его тестя, так, думается мне, лучшего лекарства для твоей светлости не найти.

— Кинем предателя к ногам государя, — гневно пробормотал дед Петря, пусть светлый князь мечом судит его за то, что продал и погубил своего господина.

— Не верю, дед, не сбудется это. С некоторых пор все у нас навыворот получается.

— Нет, государь, и злосчастью бывает конец. Чума, наводнения, засуха — и то минуют. Придет последний час и боярам-злодеям. Разве что на небо улетят или в землю зароются, — а в этой жизни мы еще встретимся — так будет по-справедливости.

— Добрые слова говоришь, дед, хотелось бы верить им. А как найдем Иримию — тогда что?

Алекса Тотырнак вставил ногу в стремя и вскочил на коня, потом, улыбаясь, повернулся остроносым лицом к своему повелителю:

— А не застанем его здесь, государь, тогда отыщем потаенное место для отдыха твоей светлости. Пока исцелишься, расставим сети и заманим его письмом. Живут тут, пресветлый князь, люди обиженные тем самым Иримией на их землю он покушался. Коли и проведают они про нас, тайны никому не раскроют. Местные рэзеши сдерживают себя, терпят, стиснув зубы, и ждут подходящего часа, чтобы воздать лиходею по заслугам. Коли поможем им, так перестанут они бояться служителей Хромого.

— Ты прав, Алекса, — с трудом проговорил Подкова. — Замысел твой пригоден для человека, руки которого не в силах более держать меч.