Никогда_не...

— А если вдруг я ревновать начну? — вижу, что Артур играет, его несёт — уж слишком атмосфера вокруг и день, проведённый в поле, разогнали его кровь, которая, я помню — не водица. И совершенно не знаю, что делать — то ли возмущённо шипеть на него, чтобы был осторожнее, то ли… просто не вестись. Но, видно, в воздухе сегодня витает что-то непонятное, пьянящее без вина, потому что, открыв рот, чтобы ответить что-то нейтральное, я выдаю:

— Да нет, это я. Я начну. Вернее, уже начала.

— Что начала?

— Ревновать.

— В смысле? — растерянность всегда придаёт ему мальчишеский вид, и я сжимаю кулаки до впивающихся в ладони ногтей, чтобы унять желание провести прямо сейчас пальцами по его щеке, и шее, и губам.

— Потом расскажу, — поднимаюсь с лавки за секунду до того, как его рука хочет накрыть мою, но вместо этого ложится на деревянные доски стола.

— Потом, — без голоса, одними губами повторяю я, и отворачиваясь, спиной чувствую его взгляд, пробирающийся сквозь тонкую ткань платья и скользящий по коже вполне ощутимым горячим касанием. Нет, нельзя оставаться так близко к нему. Надо уходить, и уходить побыстрее.

Пользуясь положением городской гостьи, я хочу быть ближе к Гордею Архиповичу, Вэлу и Оляне — не будет же Артур так открыто флиртовать со мной на глазах у деда. Надеюсь, у него на это хватит благоразумия.

С противоположного края стола, того, где в самом начале сидели мы с Петром, женщины-хозяюшки, устало распустив фартуки, затягивают песню — удивительная традиция, которую до сих пор не могу понять. У нас всегда так — и во дворе, и дома, особенно у Наташки, любое застолье заканчивалось грустными песнями про любовь иди тяжкую девичью долю, которые полагалось петь, подложив руку под подбородок и горестно вздыхая. Еще в детстве я удивлялась, почему среди них нет ни одной со счастливым концом, на что подружки матери, прогоняя меня от стола, говорили загадочное: «Вот вырастешь — поймёшь»

Я выросла, но так ничего и не поняла. Поэтому просто остаюсь слушателем, в меру безучастным.

На этот раз, в отличие от беседки молодежи, где звонкие девчачьи голоса запевают что-то более современное: «А я люблю мудака! Прям тушите свет! А я люблю мудака! Так, что сил моих нет!», их матери и бабушки выводят более традиционную… Про Галю, черт бы ее побрал!

Именно эту песню я припоминала Артуру, боясь повторить судьбу несчастной, которую привязали к сосне косами и подожгли, когда он первый раз предложил мне съездить на хутор.

— Ехали коза-аки из Дону до до-ому,

Пидманули Га-алю, забрали с собо-ою…

Отлично, спасибо за народный концерт. Только мне опять хочется сивухи, особенно после того, как подойдя к Вэлу, я слышу, как он спорит с Гордеем Архиповпичем по поводу этой песни.

— Да нет же, хозяин! — кажется, Вэл окончательно вошёл в образ местного. — Вы не понимаете! Это не про козаков песня! Это про хозар! Ехали хозары из Дону до дому!

— Че-его-о? — от удивления Гордей Архипович едва не роняет свою верную люльку. Я, слыша это, уже ничему не удивляюсь. Вэл — великий конспиролог и раскрыватель тайных знаний. Жаль, что черпает он свои открытия не из архивных документов, а из сомнительных групп и телеграм-каналов. Уверена, даже старожилу этих мест он способен рассказать о том, что и как у них тут творится на самом деле.

— Яки ще казахи? — идея так позабавила Гордея Архиповича, что он раскатисто и громко хохочет точно, как Артур пару минут назад — откинув голову, еще и похлопывая ладонью по столу.

— Не казахи, а хозары! Хозарский каганат, знаете такое? — пьяненький Вэл не обижается, как обычно, а упорно продолжает доказывать свое.

— Та шось чув. Це ж кочевые, так? У нас тут народ сдавна на конях, в нас оно с далеких предков в крови. Сарматы были, скифы, може, й хазары. Только с песнею ты, сынок, не в ту степь загнув. Совсем не в ту. Смалечку мне й бабка спивала, и мать. И нияких хазар там, шоб ты знав, я не припоминаю.

— Это потому что их советская власть обманула! — возбужденно вращая глазами шепчет Вэл, и я сама не знаю, смеяться мне, или плакать.

Спорить с Гордеем Архиповичем о традициях его родной земли я бы не рискнула даже спьяну, но в то же время… Сегодня он добрый, да и нам с Наташкой, когда отчитывал за очередное баловство, всегда говорил — доказывай свою правду открыто, не бойся. А если юлишь и прячешь глаза, значит, ты не человек, а падлюка.

Вэл же бросается на защиту своей идеи со всей прямотой и рвением горячего сердца:

— Слушайте! Им нарочно внушили! Чтобы стереть народную память, чтобы очернить предков! Козаков, значит, раскулачили, вот им и мстили, выставляя… вот такими маньяками в песнях!

— Сынку, — отсмеявшись так, что Глафире приходится подать ему наглаженный платок, Гордей Архипович утирает глаза, и продолжает с отческим снисхождением. — Ты якшо в школе погано учився, то давай хоть я тебе расскажу! Козацку Сич нашу порушили почти двести пьятдесят год назад. А раскулачували вже не козаков, а кулаков, дай Боже памяти. В самому ж названии подсказка есть! Чи то голова вообще не варить, не?