Никогда_не...

— Прошу, Валера… — по лицу Тамары Гордеевн, при упоминании о «парнишке» пробегает волна негодования — по всему видно, что ей тяжело сдерживать себя и изображать радость от встречи, пока ее мысли заняты совсем другим. — Не спрашивай пока ничего. Не могу я тебе разъяснить ничего. Просто оставь нас… Ненадолго, прошу.

Валерий Иванович, несмотря на властные манеры хозяина отделения, перед старой знакомой тусуется и, опустив глаза, как-то угодливо отвечает:

— Ну, раз так, то и так… Организуем вам с глазу на глаз свидание, раз так надо. Только прямо здесь, у меня, я вам ничего не гарантирую, Тамара Гордеевна, душа моя. Сюда и родичи, и главврач в любой момент могут зайти. А вот в ординаторской… А ну, давайте, я вас проведу. Давай, давай, егоза, на выход. За десять минут ничего не станется, а раз вызывают тебя на разговор, значит надо. Тамарочка Гордеевна… прошу вперёд! Дамы, как говорится, первыми, — и, не дождавшись, пока выйду я (в категорию дам для него я, видимо, не попадаю) проходит следом за матерью Артура и, цепко хватая меня под локоть, вытаскивает из кабинета и ведёт за собой по коридору.

В подкопченные стекла больничных окон ярко и отчаянно светит летнее солнце, пробивая даже слой пыли. И, пока я плетусь вслед за доктором без шанса на побег, мне кажется, что если это мои последние минуты, то они, по крайней мере, очень даже неплохие. Атмосферные. Смешанные с типично больничным запахом формалина и спирта, разбавленные моими шаркающими шагами — я нарочно стараюсь шуметь посильнее, как будто эти могу повлиять на ситуацию — что ж, в этом есть своя экзотика и непредсказуемость.

— Так, сюда давайте, — открывая небольшую и незаметную маленькую дверь, находящуюся за уборной, прерывает поток моих экзистенциальных размышлений Валерий Иванович. — Тамарочка Гордеевна, минут за десять-пятнадцать справитесь? Надо уже заканчивать с этими процедурами и отпустить медсестру — я ей час назад перерыв на обед обещал — еще немного, и озвереет с голоду, убьёт меня, сами понимаете!

— Конечно, Валера, конечно, родной. Спасибо тебе! Ни минутой больше, я не подведу, ты меня знаешь. Благодарствую! — и, проходя внутрь, она выразительно смотрит на меня, от чего я, будто в трансе, делаю шаг в ординаторскую.

Она почти ничем не отличается от кабинета Валерия Ивановича, только немного меньше по размеру, а бумаг-папок в шкафах со стеклянными дверцами куда больше. И личных вещей — тоже. На плечиках, повешенных на вешалках и дверцах шкафов висят летние платья, сарафаны, футболки и рубашки-безрукавки, сложенные вдвое несколько пар мужских брюк; на вешалке в углу — зонты, сумки и пакеты, в один ряд под ними стоит обувь. По всему видно, что попали мы и в самое уединенное место, в маленький мир врачей, куда никто из пациентов или случайных посетителей даже не сунется.

А, значит, не спасёт меня от необходимости общения с Тамарой Гордеевной.

В принципе, я с этим уже смирилась и только молча смотрю, как она, прикрыв за собой двери, защелкивает ещё и шпингалет над ручкой, после чего, пересекая комнату от входа к противоположной стене, останавливается у стола, на котором остались пустые банки и контейнеры — видимо с того самого обеда, который пропустила ждущая меня медсестра.

— Садись, Поля. В ногах правды нет, — говорит мать Артура, рассеянно постукивая пальцами по столу.

Я не могу понять, вышла она из образа, который играет для окружающих, или еще нет. Ее голос звучит по-прежнему напевно и бархатно, и мне даже тяжело представить, как, по словам Эмельки, она билась в истерике, пила таблетки и падала в обмороки, так, что скорую пришлось вызывать.

Передо мной Тамара Гордеевна, которую я знала и любила — царственная, спокойная, ни одного лишнего движения. При ней так неудобно быть растяпой и хочется показаться лучше, чем есть на самом деле.

Но и садиться у меня почему-то нет желания — возможно, потому, что против воли я противлюсь ее просьбам, и потому, что так она будет надо мной возвышаться, еще больше подавляя.

— Нет, я лучше… Постою, — делая от неё шаг назад, я застываю едва ли не посредине ординаторской. — Мне не очень удобно садиться… А потом вставать. Спина болит.

— Сильно болит? — с беспокойством спрашивает Тамара Гордеевна, и я, не поддаваясь участливым ноткам в ее голосе, напоминаю себе, что вся ее забота — поддельная.

— Эк тебя угораздило, — с сочувственным вздохом она снова оглядывает меня, а я не нахожу ничего лучшего, чем ответить:

— Ничего страшного. До свадьбы заживет, — и только потом прикусываю язык, понимая, что ляпнула.

Реакция на эту злополучную «свадьбу» у Тамары Гордеевны предсказуемая — точно такая же, как и при упоминании о «парнишке». Она хорошо держит лицо при любом разговоре, но только не тогда, когда речь заходит об Артуре.

— Не заживет, — тут же возражает она — резко, отрывисто. Куда только делась напевная задушевность ее речи. — Не будет у вас никакой свадьбы, Полиночка, не надейся. Заживо сгниешь, а вот до свадьбы дело не дойдёт, никогда.