Николаевская Россия

Более благоприятную оценку Кюстина встречаем мы в статье графа д’Оррера, помещенной в либеральном журнале «Le Correspondance» (1843. № 3). Автор статьи, признавая, что книга Кюстина написана наспех, что у него было мало материала для его иногда слишком категорических выводов, все же отмечает в ней много ценного. Д’Оррер восхищается мыслями Козловского, высказанными им в разговоре с Кюстином. Трудно охарактеризовать русскую натуру лучше, чем это сделал Козловский. «Долгое пребывание в России, — заявляет д’Оррер, — дает нам возможность засвидетельствовать величайшую справедливость всего сказанного собеседником Кюстина, особенно же его мыслей по поводу нетерпимости, столь активно проявляющейся в политике русского правительства настоящего царствования». Ничто в Европе не похоже на совершенный деспотизм русского царя, который, если бы ему было доступ но, отнял бы у человека возможность думать. Д’Оррер отсылает своего читателя к книге Кюстина, чтобы тот имел возможность во всех подробностях познакомиться с различными проявлениями деспотизма в России, этой «страны рабов», как ее называет д’Оррер. Одно предположение Кюстина вызывает особое беспокойство д’Оррера. Кюстин высказывает опасение, что Россия вторгнется в Западную Европу и сметете лица земли европейскую цивилизацию. Д’Оррер вполне соглашается с мыслью о возможности подобного нашествия и считает, что парализовать военное и политическое вторжение России в Европу удастся лишь путем сохранения полного согласия между всеми европейскими государствами. Пусть Европа не гасит спасительного страха перед планами России, но пусть она чувствует себя достаточно сильной, чтобы ничего не бояться, кроме своих собственных разногласий.

Все приведенные до сих пор отзывы о книге Кюстина, принадлежащие либо защитникам России ex officio (по обязанности — Ред.), либо французским критикам, отличаются одной особенностью: они проникнуты убийственной холодностью, столь дисгармонирующей со страстным, горячим тоном Кюстина. Первые возмущались Кюстином ровно настолько, сколько это было необходимо для оправдания оказанного им доверия, вторые же с любопытством отмечали некоторые подробности памфлета Кюстина, по существу, весьма мало их трогавшего, давая ему вполне благопристойную — положительную или отрицательную — оценку. Иначе отнеслись к «России в 1839 г.» те, кто принадлежал к числу передовых русских интеллигентов, честных и независимых в своих убеждениях. Они могли принять или отвергнуть обличения Кюстина, проникнуться к нему чувствами симпатии или, напротив, презрения, но остаться равнодушными, как были равнодушны гречи, толстые и Головины, не могли. Среди этих людей на первом месте стоит, конечно, Герцен.

«Теплое начало его [Кюстина] души сделало особенно' важной эту книгу; она вовсе не враждебна России. Напротив, он более с любовью изучал нас и, любя, не мог не бичевать многого, что нас бичует», — так чутко сумел понять Герцен книгу, действовавшую на него «как пытка». Герцен признает у Кюстина ошибки, встречающуюся иногда поверхностность суждений, но не может ему отказать в истинном таланте, в умении схватывать налету, в верности многих характеристик. Особенно восхитили Герцена такие замечания Кюстина, как «хвастовство теми элементами европейской жизни, которые только и есть у нас для показа», как «ирония и грусть, подавленность и своеволие» русского общества, как «беспредельная власть и ничтожность личности перед нею».

В дневнике за 1844 год Герцен высказывается по поводу книг Греча и Лабенского. Для первого он не находит достаточно слов, чтобы выразить свое возмущение. «Рабский, холопский взгляд и дерзкая фамильярность», «цинизм раба, потерявшего всякое уважение к человеческому достоинству», «Греч предал на позор дело, за которое поднял подлую речь», — такова характеристика, данная Герценом «первому шпиону русского императора». Своим отрицанием фактов, всем известных, Греч достигает обратного результата: он лишь усугубляет силу обличений Кюстина. Лабенский гораздо умнее Греча, он не посмел опровергать того, что уже давно превратилось в общеизвестную истину, обнаружив тем самым некоторую долю тактичности, в признании которой ему не отказывает Герцен[31].