Николаевская Россия

Из Эмса путь мой лежал через Любек. Едва я успел расположиться в одной из лучших любекских гостиниц, как в комнату ко мне вошел хозяин гостиницы, узнавший, что я отправляюсь в Россию. С чисто немецким добродушием он стал уговаривать меня отказаться от моего намерения.

— Разве вы так хорошо знаете Россию? — спросил я.

— Нет, но я знаю русских. Их много проезжает через Любек, и по физиономиям этих путешественников я сужу об их стране.

— Что же именно вы находите в выражении их лиц, долженствующего удержать меня от желания посетить их родину?

— Видите ли, у них два разных лица, когда они прибывают сюда, чтобы отправиться дальше в Европу, и когда они возвращаются оттуда, чтобы вернуться на свою родину. Приезжая из России, они веселы, радостны, довольны. Это — птицы, вырвавшиеся из клетки на свободу. Мужчины, женщины, старые и молодые счастливы, как школьники на каникулах. И те же люди, возвращаясь в Россию, становятся мрачными, лица их вытянуты, разговор резок и отрывист, во всем видна озабоченность и тревога. Из этой-то разницы я и вывел заключение, что страна, которую с такой радостью покидают и в которую с такой неохотой возвращаются, не может быть приятной страной^{2}.

— Быть может, вы и правы, — возразил я, — но ваши наблюдения доказывают мне, что русские вовсе не столь скрытны, как это утверждают.

— Да, таковы они там, у себя, но нас, добрых немцев, они не остерегаются.

Отчаявшись переубедить меня, хозяин, добродушно улыбаясь, удалился, оставив меня под впечатлением своих слов, хотя и не заставив, конечно, изменить моего решения.

На следующий день карета моя и весь багаж были уже на борту «Николая I», русского парохода, «лучшего во всем мире», как хвастливо уверяют русские. Это самое судно в прошлом году на пути из Петербурга в Травемюнде наполовину сгорело, было затем заново реставрировано и теперь совершало лишь второй свой рейс. Узнав о пожаре на «Николае 1», царь сместил его капитана, старого русского моряка, и назначил нового — голландца^{3}. Последний, как говорили, не пользовался авторитетом среди экипажа: иностранцы всегда сбывают России лишь тех, кого не хотят иметь у себя. Все это не предвещало ничего утешительного, но я решил ехать и положился во всем на волю Божью.

Уже перед самым отходом парохода я увидел на палубе пожилого, очень полного, с трудом державшегося на своих колоссально распухших ногах господина, напоминавшего лицом, фигурой, всем своим обликом Людовика XVI. Это был русский вельможа, князь К., происходивший от потомков Рюрика, принадлежавший к старинному дворянскому роду^{4}. Едва почтенный старец, продолжая разговор со своим собеседником, уселся в кресло, как он обратился ко мне, назвав меня по имени. Я был поражен, но князь К. поспешил объяснить, что он давно слышал обо мне.

— Вы объездили почти всю Европу, — добавил он, — и, наверное, будете одного мнения со мной.

— О чем именно?

— О том, что в Англии нет подлинной родовой аристократии: там существуют лишь титулы и чины.

Я согласился с ним, и наша беседа завязалась. Мы долго говорили обо всех выдающихся событиях и людях нашего времени. Я узнал много новых политических анекдотов, услышал много тонких суждений, метких характеристик, и никогда, казалось мне, часы не протекали так быстро, как в беседе с князем. Хотя я более слушал, отвечая моему собеседнику довольно сдержанно, старый дипломат все же сразу узнал мой образ мыслей.

— Нет, — сказал он, — вы не являетесь сыном ни своей родины, ни своего времени. Вы презираете слово как орудие политики.

— Вы правы, всякое другое средство раскрыть сущность человека я предпочитаю публичному слову, особенно в такой стране, как моя родина, где процветает пустое честолюбие. Я не верю, чтобы во Франции нашлось много людей, которые не пожертвовали бы своими взглядами и убеждениями ради возможности произнести блестящую речь.

— И все же, — возразил русский либерал, — в слове заключается все, весь человек и даже нечто высшее: слово божественно.

— Я того же мнения, и именно потому я не хочу видеть его проституированным.

— Но ведь людьми можно управлять только либо страхом, либо убеждением, — сказал князь.

— Я согласен, но действия гораздо сильнее убеждают, нежели слова. Вспомните Наполеона, под владычеством которого свершилось великое. Только вначале он управлял и силой, и убеждением, да и то свое красноречие проявлял лишь перед немногими. С народом он говорил всегда языком своих дел. Публичная дискуссия о новом законе сразу лишает его того уважения масс, в котором только и заключается сила закона.

— Но вы положительно тиран.

— Напротив, я лишь боюсь адвокатов и служащих для них эхом газет. Звонкие речи и слова звучат, правда, не долее суток, но они действительно являются тиранами, которые нам сегодня угрожают.

— По приезде в Россию вы научитесь бояться другого.

— Едва ли, князь, вы, именно вы, можете создать во мне дурное представление о России.