Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Напишу теперь не о том, что я жду, а о том, что уже есть у меня. Это внук. Малышка так поправился, и где — осенью в Москве. Так пополнел и даже порозовел. Такой веселый. Катаю его на спине верхом, он так лихо гарцует и таким веселым заливается смехом. В квартирке (одна комната перегорожена на три) много зеркал. Я подвожу его по очереди к каждому, а ему так нравится его вид всадника. Подвожу его и к портрету Светика, он тянется к нему поцеловать, тычет рукой, говорит — «папа»! Весело встречает «деда», а провожая, иногда всплакнет. А мне, Гогус, и самому хочется всплакнуть. После всех моих утрат — страшно вновь полюбить так, как я любил ушедших из жизни. Беспокоит меня и его мать. Она служить не может, т. к. не хочет сына отдавать в ясли. Она донор. Вот и все. По-прежнему чуждается моей помощи. У нее какой-то poin d’honneur[841] — все сама. Она милая и значительная, но и скрытная, непонятная. Со мной очень хороша.

Диссертацию я кончил, но много доделок, переделок. Если бы было прилично, поставил бы эпиграфом слова Достоевского: «Будучи больше поэтом, чем ученым (у Достоевского — художником), я вечно брал темы не по силам себе»[842]. Весьма встревожен перемещением нашего Музея в Библ. Ленина в качестве ее отдела

[843]. Ну, авось образуется.

Софья Александровна шлет тебе привет, всегда читает твои письма и очень всегда сочувственно беседует со мной о тебе. Служба ее мало удовлетворяет, но делать пока нечего. Хотелось бы работать по специальности. Привет Вам от нас.

Твой НА.

22 ноября 1943 г. Москва

Милый Гогус, получил твое письмо со снимками с маленького Алеши. Спасибо. Твое описание быта очень удручающе, но я рад, что за всеми тяготами в тебе живет сознание святости этого дела для тебя.

Не могу удержаться, чтобы не привести тебе три суждения о детях Достоевского. «Дети самое главное дело в мире». «Они очеловечивают нашу душу одним своим появлением». «Маленькие, маленькие и вечно бегущие ножки». Вот боюсь, что последнее ты не очень оценишь, т. к. сейчас не тот быт, когда радуешься «вечно бегущим ножкам».

Хочу сегодня тебе хотя и не много, но по существу написать о себе. Всё же я сознаю это, и моим главным делом в жизни была семья, и, когда она рухнула, осталась ничем не заменимая пустота, ощущение какого-то конца всей жизни. Ты знаешь, какая была моя семья, ты не забыл Татьяну Николаевну. И я считал, что то, что осталось, — это только эпилог. Но эпилог затянулся. Вот я и хочу тебе, милый, сказать, как я ощущаю себя и свою жизнь теперь. Если б я сейчас был на фронте — слитый действием со всеми несущими на себе бремя войны не бытом, а кровью — я бы чувствовал, что дышу воздухом истории. Теперь же я доволен непосредственно своей жизнью, я дорожу своей теперешней жизнью, у меня интересная работа, друзья, родные. С интересом встречаю, как в юности, каждый день. Мы не голодаем, жизненный минимум обеспечен. Мне для себя — в узком смысле — желать нечего. Итак, я жизнью доволен, но собой я недоволен. Во мне большая усталость не воли (я очень много работаю и много успеваю), а усталость души. Мне хочется свой досуг тратить сидя на диване с книжкой или с думой своей — чаще всего с воспоминанием. И я чувствую, что это усталость от жизни, жажда покоя, noli me tangere — ведь это же эгоизм. Я это понимаю — вот почему я недоволен собой. Может быть, меня устроят в санаторию (у меня был сердечный припадок) и после лечения я как-то проснусь — а теперь или напряженная, живая и интересная работа, или какая-то дрема души, когда я предоставлен самому себе. Люблю сходить к внуку, смотреть на него, играть с ним и с болью, какой-то глубокой грустью думать о том, что все могло бы быть иначе. Люблю в тишине провести праздник дома с Софьей Александровной за работой, чтением и беседой. Сердечный привет.

Твой НА.

Декабрь 1943 г. Москва

Милый Гогус, ты, очевидно, не получил мое письмо. Получил от тебя уже два из Казани, очень огорчившие меня. Вернулась ли твоя Таня и оправдались ли твои надежды на улучшение вашего быта, связанные с ее возвращением?

Посылаю тебе номер «Литературы и искусства» с моей статьей[844]. Я хочу тебе ею напомнить нашу чудесную поездку в Киев в конце 1923 года. Семью моих родных, такую радушную, нашу вечернюю прогулку в Кирилловскую церковь со старинными фресками и новыми фресками Врубеля[845], сумерки (тут неприятные воспоминания — собака, укусившая твой кожух), Подол — Владимирскую горку и Софийский собор… Это было незадолго до рождения моей Танюши.