Николай Гумилев

Животная часть мироздания, как это явствует из самого названия ее, оказывается носителем чувств и эмоций, производимых плотью. Прежде чем соединиться воедино в человеческом существе, эти чувства и эмоции получили, каждое в отдельности, свое самостоятельное воплощение в особом животном виде — так что каждое «животное» оказывается носителем некоей черты «плотского» человеческого бытия, а в целом животный мир представляет собой воплощение этого бытия, является «гарантом» его объективного существования по законам физической необходимости. Взгляд на окружающий нас животный мир, по мнению Святых Отцов Церкви, позволяет человеку наглядно представить себе мир своих собственных «плотских» переживаний. «Ты обладаешь всяким родом диких зверей, — писал свт. Василий Великий о взаимоотношениях “животного” и “человеческого” миров в общей картине тварного мироздания. — Но скажи, нет ли диких зверей во мне? Есть, множество. Это точно, громадная толпа диких зверей, которых ты носишь в себе. Не принимай это за обиду. Не есть ли гнев маленький свирепый зверь, который лает в твоем сердце? Не более ли он дик, чем любая собака? И разве обман, пресмыкающийся в вероломной душе, не более жесток, чем пещерный медведь?.. Какого рода диких зверей нет в нас?.. Ты был сотворен, чтобы обладать; ты владыка страстей, владыка диких зверей, владыка птиц… Будь владыкой помышлений внутри себя, чтобы стать владыкой всех существ. Итак, власть, данная нам, посредством живых существ, готовит нас осуществлять господство над нами самими» (см.: Иеромонах Серафим (Роуз). Православное святоотеческое понимание Книги Бытия. М., 1998. С. 81–82).

Из слов свт. Василия Великого становится ясно, что «дикость» и «зверство» не были присущи животному миру изначально, а обнаружились только тогда, когда Адам не смог «осуществлять господство над своими страстями», т. е. явились одним из трагических последствий грехопадения. Во время пребывания в Раю первые люди, располагающие полнотой бытия в любовном общении с Богом и всецело «владеющие» своей как душевной, так и плотской природой, проецировали эту гармонию чувств и «вовне».

Невинные и гармоничные чувственные переживания превратились в страсти — и это недолжное состояние, в силу установленной Творцом в материальном тварном мире «антропоцентрической необходимости», также «объективировалось», получило свое воплощение в животном мире. Однако, если человеческий «ум» и после грехопадения мог еще более или менее успешно препятствовать развитию плотских страстей внутри человеческого существа, то сами «животные» носители их, в силу простоты своей природы, таковой способностью не располагали. Здесь плотские страсти развились до последнего предела, до «зверства», причем те из них, которые и в человеке с легкостью превозмогают ослабленный грехопадением «ум» (половая похоть, алчность, жадность, агрессивность и т. п.), превратили своих носителей в животном мире в хищников, несущих страдания и смерть всему окружающему. «Животные утратили повиновение и любовь к человеку, утратившему повиновение и любовь к Богу. Они вступили во враждебные отношения к нему. (Свт. Игнатий (Брянчанинов). Слово о человеке. М., 1995. С. 18–19).

Страсти приходится умерщвлять или, по крайней мере, укрощать их чудовищным насилием, ибо они хитры, беспощадны, неумолимы и невероятно живучи. Соответственно и образ кровавой борьбы человека со зверем оказывается здесь образом внутреннего единоборства с тем плотским грехом, который воплощает данный животный вид. Из литературы духовной эта «бестиарная» символика перекочевала и в литературу светскую — самым известным примером подобного рода в мировой литературе является знаменитая первая песнь «Ада», повествующая о блужданиях Данте в «сумрачном лесу»: