Николай Гумилев

Рождественская ночь — самое яркое выражение той возможности «преображения природы» в «звезду пронизанную насквозь» огнем Святого Духа из убогой больной в «нищенских одеждах» греховной плоти. «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человека благоволение» — поют ангелы под Вифлеемской Звездой (Ак. 2:14). Звери (точнее, животные, вол и осел) первыми приходят к родившемуся от Девы Младенцу в вертепе — так, как это изображено на иконе Рождества, и Он сам, начиная Свое служение, прежде чем идти к людям, идет в пустыню ко зверям и ангелам: «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверямщ и Ангелы служили Ему» (Мк. 1:13). В этом было бы что-то невмещаемое разумом, если только мы не вспомним, что в зверях-животных, как это ни дико звучит, полнее, чем в человеке, сохранился райский образ невинной твари — ведь собственно «зверством» заражает их общение с падшим человеком, сами они не грешили. В стихотворении Гумилева, кстати, это упомянуто:

Ни один из них вначале
На других не нападет

,Ни укусит, ни ужалит,
Ни лягнет и ни боднет,

— т. е. ни один «зверь» по своему произволению в Рождество не обнаружит «зверства», если, конечно, «гета» и в это святое время не придет с винтовкой и не заразит весь собор животных, торжественно встречающих Бога, собственной звериной жаждой крови и смерти.

Звери острее чувствуют «этику» эпифании, «этику» покоя, нежели человек, — так было и в райском саду, так продолжается и по сей день.

Заметим, что на кощунственность «африканской охоты» в Святую Ночь указывает «гете» (т. е. «белому господину», европейцу, «гуманисту» и христианину) слуга африканец — и так поражает его этим деликатным «напоминанием», что в ответ у «геты» находится только растерянное и не очень, между прочим, благочестивое (в Святую Ночь вообще-то нужно бодрствовать и молиться) приказание:

Я ответил: «Спать пора!»

Слуга-абиссинец, плоть от плоти Африки, с ее «звериной душой», вдруг оказывается более метафизически чутким, чем его хозяин-европеец. Это, кстати, заставляет вспомнить, что Африка, при всей своей «дикости» и греховной «безрассудности», является как-никак частью света, гораздо раньше принявшей в себя учение Христа, нежели Европа; более того, Африка дала убежище Младенцу Христу в самые первые месяцы Его земной жизни. Гумилев не забывает об этом, и, вспомним, завершает «Вступление» к «Шатру» обращением уже не к «грешной», а к «святой» Африке:

Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.

И особая «греховность», и особая «святость» Африки в творчестве Гумилева целиком обуславливаются природным изобилием «черного континента», невиданным разнообразием и первозданной свежестью как растительных, так и животных форм. Об этом упоминается во многих «африканских» стихах, а в первой редакции «Судана» мы находим рассказ о том, как Творец посылает в Африку особого ангела — садовода и художника, чтобы тот —

Сотворил отражение рая:
Он раскинул тенистые рощи
Прихотливых мимоз и акаций,
Рассадил по холмам баобабы,
В галереях лесов, где прохладно
И светло, как в дорическом храме,
Он провел многоводные реки
И в могучем порыве восторга
Создал тихое озеро Чад.

А потом, улыбнувшись, как мальчик,

Что придумал забавную шутку,
Он собрал здесь совсем небывалых,
Удивительных птиц и животных.
Краски взяв у пустынных закатов,
Попугаям он крылья раскрасил,
Дал слону он клыки, что белее
Облаков африканского неба,
Льва одел золотою одеждой
И пятнистой одел леопарда,
Сделал рог, как янтарь, носорогу,
Дал газели девичьи глаза.
[…]
Бродят звери, как Бог им назначил,
К водопою сбираются вместе
И не знают, что дивно прекрасны,
Что таких, как они не отыщешь…