Николай Гумилев

Понял жрец, что страшна потеря,
И что смерти не обмануть,
Поднял правую лапу зверя
И себе положил на грудь.
Капли крови из свежей раны
Потекли, красны и теплы,
Как ключи на заре багряной
Из глубин мировой скалы.
Дивной перевязью священной
Заалели ее струи
На мерцании драгоценной
Золотеющей чешуи.
Точно солнце в рассветном небе,
Наливался жизнью дракон,
Крылья рвались по ветру, гребень
Петушиный встал, обагрен.
И когда, без слов, без движенья,
Взором жрец его вновь спросил
О рожденье, преображенье
И конце первозданных сил,
Переливы чешуй далече
Озарили уступы круч,
Точно голос нечеловечий,
Превращенный из звука в луч.

В «Драконе» Гумилева, если сравнить его с легендой о Гермесе и Великом Драконе, мы имеем яркий образец того, что Андрей Белый любил называть «мистической иронией». Вместо грозного и страшного космического «Мирового Разума», который затем оповещает Гермеса, что он — «его бог», немощное, жалкое, упрямое, издыхающее животное, с которым человек если и вынужден бороться, то только лишь сознавая свою личную ответственность за неразумную и больную тварь, на которой все же запечатлены «священные знаки», напоминающие о благости и величии Творца. Но с точки зрения православного натурфилософского персонализма такой взгляд на отношения человека и природы, конечно, не вызывает никакого иронического отрицания. «… Ничто не может быть более чуждо древнееврейскому, а вслед за ним и христианскому мышлению, нежели отрицание или умаление тварного мира, — отмечает современный западный историк богословской мысли. — Библейское отношение отражает стремление к истине. Оно проповедует не отказ от размышлений, но способность различать. Благодаря этому различению Богу возвращается Богово. Тварь не ставит себя на место Творца; ее не обожествляют, не творят из нее кумира. Именно в этом смысле в Библии происходит расколдовывание и десакрализация мира. Но это не значит, что мир в свете Библии перестает быть чудесным и утрачивает свою священную реальность. Он просто не будет низводить это явление до своего собственного уровня и использовать его для своей выгоды. Мир восстанавливается в своем относительном статусе, в подчиненной функции свидетеля, посредника, литурга. Творение воспевает славу Богу (“всякое дыхание да хвалит Господа” — учат псалмы). А человек в Творении занимает место господина, назначенного свыше, верховного жреца, первосвященника, призванного собрать воедино хвалу, возносимую Богу, рассеянную по всей Вселенной. Благодаря этому законному и преданному ходатайству хвала возносится к Единому Владыке Господу» (Бастер Ж. Песнь Творения // Христианство и экология. СПб., 1997. С. 177).

Глава четвертая На грани истории

I

В блоковской библиотеке, хранящейся ныне в Пушкинском Доме, имеется экземпляр «Костра», снабженный дарственной надписью: «Дорогому Александру Александровичу Блоку в знак уважения и давней любви. Н. Гумилев. 14 декабря 1918» (Библиотека A.A. Блока. Описание. Кн. 1. A., 1984. С. 253). Обращает на себя внимание дата — девяностотрехлетняя годовщина возмущения на Сенатской площади, а также то обстоятельство, что ответным даром Блока, тогда же врученным Гумилеву, было «алконостовское» издание «Двенадцати» (см.: Степанов Е. Е. Николай Гумилев. Хроника // Гумилев Н. С. Сочинения: В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 408). Невозможно представить, чтобы такое событие в такой день такого года обошлось бы без некоего разговора. И действительно, разговор был — об этом красноречиво свидетельствует надпись Блока против третьей «Канцоны» дарственного «Костра»: «Тут вся моя политика, сказал мне Гумилев» (Библиотека A.A. Блока. Описание. Кн. 1. A., 1984. С. 254).