Николай Гумилев

Как тихо стало в природе,
Вся — зренье она, вся — слух,
К последней страшной свободе
Склонился уже наш дух.

Земля забудет обиды

Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.

И будут, как встарь, поэты

Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мете.

Тогда я воскликну: «Где же

Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Все та же песнь у меня.

Делюсь я с тобою властью,

Слуга твоей красоты,
За то, что первое счастье,
Последнее счастье — ты!»

Естественно, что это стихотворение неоднократно попадало в поле зрения биографов Гумилева. Однако их трактовки содержащейся в «Канцоне» гумилевской «политики» все время оказывались несколько туманными. Уж очень странно выглядела картина будущего всемирной истории в художественном изложении Николая Степановича, обнародованном в год позорного для России Брестского мира, трагической гибели Романовых в кровавом подвале Ипатьевского дома, начала «красного террора» и Гражданской войны. «Всемирная катастрофа рождала надежду, связанную не с военными победами, а с предощущением грядущей роли поэзии, — писал о гумилевской “политике” Р. Д. Тименчик. — И потому, хороший солдат и хороший офицер, он не изменял первенству и первородству поэзии для славы ратных подвигов. По его сказочной концепции земля некогда управлялась друидами — древними кельтскими жрецами-поэтами, потом попеременно наставал черед воинов, купцов и париев. Ныне же измученная войной природа требует возвращения этого цикла» (Тименчик Р. Д. Над седою, вспененной Двиной… Н. Гумилев в Латвии // Даугава. 1986. № 8. С. 118).

Звучит, конечно, это красиво, но если вдуматься в сказанное, то приходится признать некоторую странность либо в умственной деятельности Гумилева, либо в рассуждениях исследователя, — ибо сложно допустить, что в сознании любого нормального человека, даже и любящего стихотворчество, целью исторического процесса может стать пробуждение у массового читателя вкуса к произведениям изящной словесности (и, следовательно, все исторические катастрофы, войны и революции случаются лишь для того, чтобы заставить непросвещенных ныне людей активнее покупать поэтические сборники и участвовать в поэтических вечерах). «Искусство вытеснило в его сознании историю, реальные и очень существенные события современности, — скорбно подтверждает исследование Л. К. Долгополова наши самые мрачные предположения. — В концепции Гумилева человек был поставлен в зависимость от искусства, от понимания (или непонимания) его роли» (Долгополов Л. К. Поэмы Блока и русская поэма конца XIX — начала XX века. М.—Л., 1964. С. 128).

Во всех подобных толкованиях (а третью «Канцону» «Костра» обычно трактуют именно так) есть некая внутренняя психологическая нестыковка. В конце концов можно допустить, что Николай Степанович действительно ничем, кроме искусства, не интересовался, и будущее состояние человечества, предуготовляемое нынешними войнами и катастрофами, оценивалось им только с узко-профессиональной точки зрения: будут ли люди в будущем лучше понимать поэзию или нет. Если будут — значит, будущее обещает быть прекрасным, если нет — ужасным. «Политика» Гумилева, отраженная в «Канцоне», конечно, напоминает в этом случае своей простотой миросозерцание Карлсона, который живет на крыше —

Пусть все кругом горит огнем,
А мы с тобой споем:
Ути, боссе, биссе, буссе,
Бассе — и отдохнем.

— но ведь сколько людей, столько мнений. Хотя и без особой охоты, но это утверждение принять можно.

Однако сразу же за тем оказывается, что ничего подобного футурологическому оптимизму «Канцоны» нигде и никогда более не встречается в гумилевском творчестве.

Позиция Гумилева, если судить о ней на основании лирических признаний в произведениях разных лет, остается неизменной и ясной — это стойкий сознательный консерватизм:

Я откинул докучную маску,
Мне чего-то забытого жаль:
Я припомнил старинную сказку
О таинственной чаше Грааль.

Я хотел бы бродить по селеньям,

Уходить в неизвестную даль,
Приближаясь к далеким владеньям
Зачарованной чаши Грааль.

^{«Я откинул докучную часку…», 1906}