Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

17 сентября в Петроград был направлен и брат поэта Д. С. Гумилёв в Клинический военный госпиталь для прохождения лечения. Николай Степанович тоже почувствовал себя плохо и был госпитализирован в лазарет. Это в планы поэта не входило, и он старался при любой возможности убежать из лазарета, чтобы заняться литературными делами. Вот как об этом вспоминал друг Гумилёва Ауслендер: «…осенью 1916 года приехал в отпуск. Гумилёв тоже приехал в это время и лежал в лазарете Общества писателей на Петербургской стороне. Я отправился к нему туда. Оказалось, что он уже встал с постели и был одет в военную форму. Война сделала его проще, скинула надменность. Он сидел на кровати и играл с кем-то в шашки. Мы встретились запросто (я был тоже в военной форме), посидели некоторое время, потом он решил потихоньку удрать. Ему было нужно в редакцию газеты „Биржевые ведомости“, а из лазарета не выпускали. Он просил меня помочь ему пронести шинель. Сам он был в больших сапогах, и от него пахло кожей. Мы выбрались из лазарета благополучно. В этом поступке было что-то казарменное и озорное. На ходу сели в трамвай. Затем простились. Весело и бодро он соскочил с трамвая и побежал на Галерную. На нем была длинная кавалерийская шинель. Я глядел ему вслед. С тех пор мы не виделись ни разу…»

Пользуясь возможностью вновь окунуться в мир петербургской богемы, он публикует рецензии на новые поэтические сборники, выпущенные издательством «Гиперборей»[64], встречается с Г. Адамовичем и Г. Ивановым, которые решили организовать второй Цех поэтов, и проводит заседание Цеха, где читает отрывки из новой драмы «Гондла». Интересно, что сам Гумилёв к затее молодых «цеховиков» отнесся довольно скептически. В письме жене 1 октября он сообщает: «Первое заседание провалилось, второе едва ли будет», а также признается, что из-за экзаменов ничего не пишет и надеется после них взять краткосрочный отпуск и приехать к ней в Крым.

30 сентября Гумилёв, сбежав из лазарета, навещает М. Лозинского, и вместе они идут к Шилейко пить чай и читать любимого Гумилёвым Гомера. Поэт снова появляется на литературных вечерах. До 23 октября он выступил на традиционном литературном осеннем «Вечере поэзии» в университете. Вечер вел профессор романо-германского отделения А. К. Петров. Гумилёв читал стихи, посвященные войне, и его тепло приняла студенческая аудитория. Здесь же Гумилёв познакомился с начинающим поэтом Всеволодом Рождественским, с чьим братом Платоном Рождественским он учился в одном классе в Царскосельской гимназии. Всеволод вспоминал: «За столом, покрытым для торжественного случая синим сукном, при свете двух старинных канделябров сидели представители тогдашнего литературного Олимпа — акмеисты, близкие редакции журнала „Аполлон“, — Мих. Лозинский, Г. Иванов, Г. Адамович, О. Мандельштам. Длилось монотонное чтение стихов. Выступали и поэты нашего университетского кружка, допущенные к этому действу после строгого предварительного отбора. Я тоже попал в число счастливцев и, волнуясь, ожидал своей очереди. Наконец вызвали и меня. Не помню, что и как я читал. Пришел в себя в тесноте и толкучке у самых дверей, когда уже отшумели не очень дружные, снисходительные аплодисменты. Я спешил выбраться в длинный университетский коридор, чтобы немного отойти от пережитых волнений. Там было и пусто, и темновато. Кто-то вышел за мной следом и, чиркнув спичкой, закурил папиросу. Это был высокий, очень худощавый человек в защитной военной форме. Он подошел ко мне и спросил, слегка шепелявя: „Это вы читали сейчас стихи? О царскосельском парке. Я не ослышался. Ваша фамилия?“ Я назвал себя. „Ну, я так и думал. Мы с вами земляки. Я тоже царскосел. Учился с вашим братом Платоном. Позвольте представиться. Гумилёв. Николай Степанович“. Сказал он это несколько церемонно и по-военному щелкнул каблуками. Я растерялся и не знал, что ему ответить. Он, видимо, заметил мое смущение и начал какой-то обычный разговор, спрашивал что-то про общих знакомых, сказал, между прочим, что несколько дней тому назад приехал в отпуск с фронта. Я уже пришел в себя и собирался о чем-то спросить, относящееся к литературе, как в эту минуту распахнулись двери, в коридор повалила студенческая толпа. Начался антракт. Гумилёва сразу же узнали, окружили плотным кольцом. Я уже не рискнул подойти к нему ближе. Прогремел звонок, я, стиснутый забившей аудиторию толпой, увидел его уже рядом с председательским столом. Он стоял, выпрямившись во весь рост, совершенно неподвижно, и мерно, но не очень отчетливо, читал, не повышая и не понижая голоса: „Та страна, что могла быть раем…“ Потом, после него, были еще стихи. Много стихов. Но все остальное проплыло для меня, как в тумане. И запомнилось из всего вечера только это — „Золотое сердце России“».