Николай I

Суконное производство в Центральной России продолжало расти до 40-х годов, а затем начало падать из-за конкуренции со стороны польских фабрик. Причинами этого стали развитие в Польше овцеводства, производство шерсти в соседней прусской Силезии и особые польские тарифы. Во время беседы с суконным фабрикантом И. Н. Рыбниковым 13 мая 1833 года Николай I поинтересовался, чем вызваны, как он слышал, затруднения в сбыте тонких сукон в Москве. Московский купец отметил увеличение в округе фабрик и добавил, что «к тому же и из Польши везут очень много тонких сукон, поелику пошлина взимается почти ничтожная, в сравнении по тарифу из прочих мест наложенной». Николай не согласился: «Там фабрики почти все разорены, нельзя же их с прочими сравнить, ибо они наши подданные; им и так почти равных сукон почти вовсе везти нельзя»^{739}.

Правительство Николая I заботилось об усовершенствовании русской шелковой промышленности. Заманчиво было переключить ее на закавказский шелк-сырец, который в то время отличался от итальянского шелка в худшую сторону из-за дурной размотки и неровности нити. До середины 20-х годов шелковая промышленность работала в основном на шелках итальянском, французском, турецком («брусском»), персидском («кашанском»), причем получала его в виде сырца (в мотках, смотанных с коконов). С конца же 20-х годов начинает преобладать готовая шелковая пряжа. Развитие механического прядения шелка из закавказского шелка-сырца привело в 50-е годы к постепенному сокращению ввоза шелковой пряжи из-за границы.

Под 1837 годом, описывая пребывание Николая Павловича в Москве, его дочь Ольга Николаевна отметила благотворную деятельность губернатора князя Голицына: «Промышленность начинала развиваться, пробовала торговать своими товарами. Папа всячески поддерживал промышленников, как, например, некоего Рогожина, который изготовлял тафту и бархат. Ему мы обязаны своими первыми бархатными платьями, которые мы надевали по воскресеньям в церковь. Это праздничное одеяние состояло из муслиновой юбки и бархатного корсажа фиолетового цвета»^{740}. Речь шла о мануфактур-советнике купце Павле Назаровиче Рогожине.

Николай Павлович внимательно относился к нуждам сезонных рабочих-отходников и постоянных рабочих на предприятиях, особенно Москвы и Петербурга. Он думал не только о положении крестьян и ужасах новой пугачевщины, но и о возможных волнениях среди рабочих, опасался массовой пауперизации. Это можно объяснить надвигающимся на Европу «призраком социализма»^{741}. Но какими бы соображениями ни руководствовался император, факт остается фактом: Николай Павлович проявлял заботу о рабочем населении столицы. С легкой руки маркиза де Кюстина получили широкую огласку слухи о больших жертвах при восстановлении Зимнего дворца после пожара (из-за жарко топящихся железных печей для просушки стен и связанных с этим перепадов температур во дворце и на улице во время морозов). «Каждый день, — писал маркиз де Кюстин, — уносил с собой множество жертв»^{742}. На самом деле, как свидетельствуют архивные документы, все несчастные случаи, в первую очередь со смертельным исходом, не остались без расследования. Документально удалось установить только один такой случай. Находившийся у временных железных печей малолетний крепостной Шереметевых Иван Егоров был отправлен сначала во временный лазарет при Зимнем дворце, а затем в больницу, где скончался 23 февраля 1839 года от «нервической горячки»^{743}. По неизвестным причинам 3 мая 1839 года скончался крепостной крестьянин Ямбургского уезда помещика Блока Макар Федотов^{744}. В основном же в документах зафиксированы относительно немногочисленные несчастные случаи, неизбежные при таком большом строительстве: из-за падения и разных аварий. Следует отметить, что семьям погибших оказывалась помощь, и весьма существенная. Так, семье мещанина П. С. Антропова из Торжка в октябре 1838 года было выдано единовременно из сумм на строительство Зимнего дворца 500 рублей, а также назначен пенсион по 300 рублей в год ассигнациями находившимся ранее на его иждивении матери 70 лет, вдове 37 лет и «убогому» брату 50 лет. Вдове крестьянина Калужской губернии Андрея Лгунова 5 декабря 1840 года также был выдан пенсион в 300 рублей ассигнациями^{745}. Судя по всему, это было нормой. Если учесть, что среднестатистические расходы на питание одного работника в 40-х годах составляли в счете на ассигнации около 15 рублей в месяц или 180 рублей в год (соответственно около 3 рублей и 36 рублей серебром)^{746}, то пенсион в 300 рублей ассигнациями можно считать достаточно щедрым. Известно также, что во время осмотра работ в Зимнем дворце 17 сентября 1838 года Николай Павлович увидел железные печи с трубами и, уже зная о слухах в городе, заявил: «Жизнь последнего из моих подданных мне дороже, потому что считаю себя отцом всех; я приказываю следить и заботиться о здоровье рабочих, лучше прождать десять лет возобновления дворца, чем знать, что оно куплено ценою жизни одного из этих молодцов»^{747}.