Николай I

– Зачем на костре, сам говоришь, с умом надо.

– Оно так, Михаил Александрович, да ведь нет у нас с вами того, что нужно. Ну что мы на съезде, всего двое россиян, и те беглые? Нужны многие люди, а главное – средства, без средств что сделаешь? Вот если б со средствами-то, с иностранной державой какой.

«Плут, пройдоха, знает, где жареным пахнет», – прищуренно смеясь, думал Бакунин и внезапно расхохотался грубо, оскорбительно для отца Олимпия.

– Эка, куда хватил, батя! Средствия и средствия, говоришь?! Как Наполеон – аржан, мол, ха-ха-ха! Правильно, сан заржан[261], ничего, батя, не поделаешь, ну я, брат, вечерять-то в ресторацию на низ пошёл.

Приглаживая масленые волосы, бесшумно проплыл сапожками отец Олимпий.

4

Тайное общество «Славянских друзей» ждало глубокой ночи, Бакунин ждал этого часа в первом этаже «Голубой звезды», в ресторане. Вид ресторана необычаен; за столиками – вооружённые, разноцветные славяне, подвыпившие, поют. Никто так и не пьёт и не поёт, как славяне; все веселы, словно перед боем.

В углу боязливо оглядывался заезжий еврей с глазами кролика и двое немцев старались не обращать внимания на славянские песни.

– Лучше бежать в Каир! Тут висит гроза, несколько дней, и она разразится, – понизив голос, говорил лысый немец длинноволосому очкастому человеку, похожему на писателя.

– Неужто так плохо? Мне думается, вы преувеличиваете, славяне любят пошуметь, но что б что-нибудь из всего этого вышло?

– Варфоломеевская ночь, вот что выйдет, – тихо проговорил лысый.

За славянскими столами зазвенели бокалы, сворнисты грянули гуситскую песню.

Мимо немцев, смеясь в сторону песни, прошёл громадный Бакунин, размахивая сигареткой. Остановился, выбирая взглядом место, и, сев, подозвал лакея, долго объясняя, заказывая еду.

Очкастый, сутулящийся, длинноносый человек, только что говоривший с лысым немцем, пристально разглядывал монументальную главу «Славянских друзей»; под очками плавала улыбка, словно человек был и чем-то до крайности удивлён, и весел. Наконец, выпив остаток сельтерской воды, человек встал, направившись к Бакунину.

– Если не ошибаюсь, господин Бакунин? – проговорил по-немецки.

– Ах, Мейсснер[262], – оторвался Бакунин от еды, – не ожидал, какими судьбами?

– Проездом во Франкфурт, – садясь, сказал Мейсснер, знававший Бакунина ещё по Парижу.

Но Бакунин взглянул недружелюбно, сказал зло:

– Во Франкфурт? Что ж, господин немец, едете туда продавать чехов?

После паузы Мейсснер произнёс:

– Если для вас богемский депутат – «продавец» чехов, то я, вероятно, продавец.

Бакунин доедал необычайную, чрезмерную порцию мяса; брови сошлись; прожевав, утираясь салфеткой, сказал:

– Богемия – славянская страна, и всякий немец здесь враг!

Цветную капусту лакей поднёс завёрнутую, как новорождённого ребёнка, тёплыми салфетками. Бакунин отодвинулся, когда лакей накладывал на тарелку множество капусты, поливая маслом с сухарями; Мейсснер саркастически глядел на гигантские порции.

– Мне кажется, в Париже, Бакунин, вы были иного мнения о чехах, называя их выкидышами славянства, которые благодаря немецкой культуре и немецкой крови так дегенерировали, что истинные славяне не должны признавать их братьями, помните? Отчего ж это всё так сразу переменилось?

Бакунин оторвался от капусты, взглянул в упор вспыхнувшей синевой глаз на худого, желтоватого, немощного Мейсснера.

– Мой господин немец, – сказал, отчеканивая, – я охотно признаю, что два года назад был иного мнения о чехах, не зная их близко. Теперь я их знаю! Это старые гуситы, это кажется невероятным, но чехи воскресли! Что ж вы не видите, как всё здесь одушевлено славянством?

– Для жизни одного одушевления маловато.

– Не говорите старых истин, которые звучат сейчас пошлостью! Здесь, в Богемии, как нигде, бьётся единственная в мире свежесть. В славянах несравненно больше природного ума и энергии, чем в немцах! А главное – в них молодость. Если б вы видели братскую встречу славян, это дети одной семьи, в первый раз свидевшиеся после долгой разлуки. Они плакали здесь на улицах, обнимались, смеялись, и всё это без лжи, без пошлой фальши, так присущей европейцам!

В дверях раздался шум голосов, ударились о косяки настежь отлетевшие двери. Гомонной пестротой ворвались члены «Славии», «Сворности» с поляками, хорватами, словаками.

– Смотрите! – воскликнул Бакунин. – Смотрите на этих молодцов! Они все братья! Вот он, ставший жизнью панславизм!

Мейсснер с болезненным выражением лица отвернулся. Вломившаяся молодёжь, крича, мешалась с сидевшими. Бакунин глядел на них радостно, улыбался, наливая в два бокала шампанского.

– Простите я не пью, Бакунин, и я не понимаю, как эта странная, дикая романтика вяжется у вас с вашими взглядами? Вы же прекрасно знаете, что между чешским, сербским и русским народами разница так же велика, как между немецким, датским и голландским. Ваш славянский парламент будет конгрессом братьев, не понимающих друг друга, – Мейсснер резко расхохотался, – хорошее братство! Иль вы надеетесь на повторение в Духов день чуда с языками? Ну тогда вы, разумеется, побратаетесь!