Трагедия русской армии, случившаяся весной и летом 1915 года, оставила жестокий след на всех, кто уцелел. Была уничтожена половина армии. Кровавые потери (убитыми и ранеными) составили один миллион четыреста тысяч человек. Почти миллион солдат были взяты в плен. «Весну 1915 года я запомню на всю жизнь, – писал генерал Деникин. – Отступление из Галиции явилось огромной трагедией для русской армии… Германская артиллерия перепахивала целые линии траншей, вместе с их защитниками. Мы почти не давали отпора – ответить было нечем. Наши пехотные полки, хотя и выбились из сил, штыками отражали одну атаку за другой… Кровь лилась нескончаемым потоком, наши ряды все больше редели. Количество могил постоянно росло»[67]
.Происходящее на фронте скрыть от тыла было невозможно. Оптимистические настроения, существовавшие в начале войны, когда русские гвардейцы собирались пройти маршем по Унтер-ден-Линден не позднее чем через полгода, уступили унынию и отчаянию. В занесенных снегами молчаливых городах России уже не устраивали балов: юноши, весело танцевавшие два года назад, лежали убитые в лесах Восточной Пруссии или на склонах Карпат. На Невском проспекте не видно было ни флагов, ни оркестров, ни ликующих толп народа. У витрин стояли и зябли кучки людей, читавших списки убитых и раненых. Госпитали были забиты ранеными – терпеливыми, тихими и как дети благодарными за заботу. «Ничего, сестрица», – говорили они в ответ на слова участия, как вспоминала Мериэл Бьюкенен, дочь британского посла, работавшая сестрой милосердия в одном из петроградских госпиталей. Лишь изредка сестрам милосердия доводилось слышать от солдат негромкое: «Больно мне, сестричка».
Тот дух национального единства, который до глубины души тронул императора в начале войны в Петербурге, а потом в Москве, исчез; вместо него вновь возникли подозрения, распри и ненависть. В Петрограде проявлялась ненависть ко всему германскому. Из репертуара концертных залов были изъяты произведения Баха, Брамса и Бетховена. Чернь била витрины, принадлежавшие немцам булочные, грозилась поджечь немецкие школы. В Рождество 1914 года Святейший Синод принял неумное решение запретить рождественские елки: это, дескать, германский обычай.
«Подыму скандал, – написала супругу императрица, узнав об этом. – Зачем же отнимать удовольствие у раненых и детей на том основании, что елка первоначально была перенята из Германии? Эта узость взглядов прямо чудовищна».
Но особенно ярко германофобские настроения проявлялись в Москве. На тех, кто разговаривал по-французски в трамвае, пассажиры, не знавшие иностранных языков, шипели: «Немцы!» О государыне, урожденной немецкой принцессе, ходили самые нелепые слухи. Брюс Локкарт писал: «К этому времени относится наиболее популярный московский… анекдот. Царевич сидит и плачет в коридоре Зимнего дворца. Генерал, покидающий дворец после аудиенции, останавливается и гладит мальчика по голове.
– Что случилось, мальчик?
Царевич отвечает, улыбаясь сквозь слезы:
– Когда бьют русских, плачет папа. Когда бьют немцев, плачет мама. Как же мне не плакать?»
После поражения слывших прежде непобедимыми русских армий москвичи высыпали на улицы, чтобы на ком-то выместить свой гнев. Британский вице-консул Рой Брюс Локкарт писал: «10 июня большой антигерманский бунт вспыхнул в Москве, и в течение четырех дней город был во власти толпы. Каждый магазин, каждая фабрика, каждый частный дом, принадлежавший немцу или лицу, имеющему германскую фамилию, были разграблены и опустошены. Загородный дом Кноппа, известного русско-германского миллионера, который больше всех содействовал созданию в России хлопчатобумажной промышленности, импортируя английские машины и привлекая английских директоров, был сожжен до основания. Толпа, обезумевшая от вина, которое она раздобыла при разгроме винных магазинов… не знала пощады… Полиция не могла или не хотела вмешиваться… Я остановился на Кузнецком Мосту и стал наблюдать, как хулиганы грабили самый большой московский магазин роялей. „Бехштейны“, „Блютнеры“, большие и маленькие рояли, пианино летели одно за другим из различных этажей на землю».