Николай I Освободитель. Книга 3 (СИ)

Зимой флотские чиновники выделили нам старый двадцатипушечный бриг «Гонец» — подозреваю, учитывая его состояние, что корабль ждало списание и разбор не дрова — и заказало установку на него нашей стандартной паровой машины мощностью в восемьдесят лошадей. Причем в техзадании было указанно требование о сохранении парусного вооружения, что на мой взгляд было полнейшим идиотизмом. Учитывая водоизмещение корабля примерно в 200 тонн, снятие мачт дало бы среднюю скорость при тихой погоде в 7–8 узлов, что для нынешних времен более чем солидно. Какую же скорость «Гонец» сможет развивать если все парусное хозяйство оставить, не брался предсказать буквально никто. В любом случае спуск на воду кораблика — его пришлось разбирать и собирать чуть ли не заново ввиду ветхости отдельных элементов конструкции — намечался на октябрь. Как бы то ни было, появление первого боевого парового корабля ознаменовывало собой переход в новую эпоху морских войн. Это же кстати стало причиной начала разработки паровой машины нового поколения, мощность которой должна была достичь ста пятидесяти лошадей. Очевидно, что одним бригом флотские не ограничатся, а для какого-нибудь 40–50 пушечного фрегата под 1000 тонн водоизмещения 80 лошадей уже не просто мало, а мало до смешного. Там собственно и 150 лошадей будет не хватать, но тут уж приходилось соизмерять желания с возможностями: вмиг перепрыгнуть через несколько стадий развития техники у нас точно не получилось бы.

В «Финансах и политике» основной темой было обсуждение снижение европейских цен на зерно и продовольствие в целом. После двух неурожайных лет, в восемнадцатом наконец в Западной Европе смогли вырастить достаточное для самообеспечения количество пшеницы, отчего объемы русского хлебного экспорта сразу же значительно просели. За 1816–1817 годы Россия экспортировала чуть меньше 80 млн пудов зерна, что в сумме, учитывая резко выросшую его стоимость на западных рынках — местами до десяти-двенадцати раз, — дало около ста пятидесяти миллионов рублей экспортной выручки. А еще на продаже сахара неплохо заработали, хоть тут объемы были заметно скромнее.

Впрочем, и у нас вслед за парой достаточно приличных с точки зрения урожайности лет произошла просадка по сбору зерновых, поэтому уже в 1818 году этот источник заграничных денежных поступлений — хотя справедливости ради стоит сказать, что преградой для нашего хлебного экспорта в Европу были не объемы производства, а заградительные пошлины, которые отменили только на время бедственного положения — обещал пересохнуть. Более того, не вводи мы в оборот каждый год новые сельскохозяйственные площади, уже в России вполне могли бы начаться проблемы с продовольствием.

Вообще тема постоянно голодающего крестьянства в Российской империи была в начале девятнадцатого века все более актуальна. Численность населения страны росла сумасшедшими темпами, прибавляя по миллиону ртов в год, при этом площадь пахотных земель росла далеко не столь стремительно, ну а методы ее обработки и вовсе были максимально, на сколько это вообще возможно, архаичными. Ни о какой механизации, удобрениях, сложных севооборотах 90% российских крестьян в эти времена даже и не слышали. Исключение составляли, что логично, крепостные относящиеся к крупным помещичьим латифундиям, соответственно и дающим большую часть товарного зерна.

В таких условиях не трудно догадаться, количество конечного товара на одного человека неуклонно год от года снижалось, что к началу девятнадцатого века начало приводить к относительно частым случаям голода. Если за весь 18 век было зарегистрировано всего 34 «неурожайных» года, то уже к 18 году 19 столетия таких годов было 8. Налицо кратное ухудшение ситуации с продовольственной безопасностью страны.

Так вот ситуацию несколько исправляла набравшая максимальные обороты переселенческая программа, благодаря которой в южные пределы страны за десять лет было переселено примерно миллион триста тысяч человек. Суммарно с их помощью в хозяйственный оборот было введено чуть меньше четырех миллионов десятин пахотной земли, что к сожалению, только немного сглаживало проблему, но никак ее принципиально не решало.

Для примера возьмем Таврическую губернию. В 1810 году, до начала активного туда переселения в ней проживало примерно 250 тысяч человек. За десять лет на ее территорию переехало чуть больше 200 тысяч душ обоего пола и уже в 18 году тут числилось население 610 тысяч. По собранной нами статистике средняя семья, переселенная в Причерноморье и получившая тут надел в 15–20 десятин пахотной земли, за пять лет прирастала тремя детьми. Да, статистика детской смертности все еще была удручающей, однако даже при этом население росло как на дрожжах. Как их всех кормить на дистанции в ближайшие двадцать-тридцать лет, было решительно не ясно.