Николай II

Среди прочего он сказал: «С пламенной верой в светлое будущее России, Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным моим подданным выбрать от себя. Трудные и сложные работы предстоят вам. Верю, что любовь к Родине, горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас». Царь выражал надежду, что думцы отдадут «все свои силы на самоотверженное служение отечеству, для выяснения нужд столь близкого Моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия Государства необходима не одна свобода, необходим порядок на основе права».

На многих участников эта церемония произвела сильное впечатление, особенно на тех, кто стоял вокруг трона и олицетворял историческую власть. От серо-темной депутатской массы, впервые виденной в главной царской резиденции, словно исходила какая-то угроза. Дворцовый комендант разместил в соседнем зале караул Преображенского полка, готовый, в случае надобности, навести порядок и не допустить никаких выходок против монарха. Но, к облегчению всех, прием прошел благополучно, все обошлось, хотя ощущения были не из приятных. Министр императорского двора барон (с 1913 года — граф) Владимир Борисович Фредерикс не выдержал и заметил, что «от таких можно всего ожидать». Но наступал период, когда с «такими» надлежало считаться. Время именитых, родовитых и изысканных подходило к концу.

Императрица Александра Федоровна весь этот период находилась в угнетенном состоянии. Она очень переживала за Ники, когда тот в октябре 1905 года оказался в эпицентре тяжелых событий. Горько плакала, узнав, что ему пришлось пойти на подписание Манифеста, дарующего невероятные свободы и права. Она уже давно жила в России и считала, что здесь эти нормы не годятся, что только недальновидные или злокозненные люди могут советовать вводить конституцию и всеобщие выборы в стране, где большинство населения не умеет ни читать, ни писать. В России ведь все совсем не так, как в Европе. Здесь нельзя руководствоваться европейскими примерами. Народ еще слишком непосвящен, необразован; в нем так много детскости, его так легко сбить с правильного пути. Теперь же все демагоги и политические мошенники получат право свободно действовать. Сестре Виктории писала весной 1906 года: «Так много безрадостного вокруг, я часто плачу и не знаю, как помочь Ники».

Александра Федоровна знала, какие тяжелые муки испытывает супруг. После многочасовых совещаний он возвращался такой грустный, изможденный, что ей не нужны были никакие слова и пояснения. Николай Александрович, в свою очередь, старался не расстраивать Аликс; ведь ей приходилось тоже нелегко. Бедный Алексей! За него все время было страшно и чуть не каждый месяц опасность возникала: то царапина, то ушиб, и потом днями и неделями приходилось лечить, ставить компрессы, примочки, смазывать кремами. А маленькому бывало больно, он плакал, и мать часами баюкала его на руках. Когда царь и царица оставались наедине, мало говорили о политике. Речь шла или о сыне, или о разных событиях в семье и фамилии, или о каких-то пустяках. Он, как и в первые годы, вечерами читал ей что-нибудь. Она слушала всегда молча и была счастлива. Но такие милые, теплые часы выдавались все реже и реже.

Александра Федоровна не сомневалась, что Ники прекрасно понимает положение вещей, но не всегда может противостоять волевому напору других и порой соглашается на то, на что соглашаться нельзя. Была убеждена, что если бы не Витте и великий князь Николай Николаевич, Ники никогда не подписал бы Манифест 17 октября. Это они, легкомысленные советчики-родственники и беспринципные царедворцы, выпросили, вырвали документ, который привел лишь к кровавым событиям. Никому ведь лучше и легче не стало. Даже наоборот. Русским людям не конституция нужна. Им совсем другого не хватает: самодисциплины, порядка, трудолюбия и чувства ответственности. И еще главного — веры в Бога.

Когда Александра Федоровна оказалась 27 апреля 1906 года перед толпой депутатов, потаенные страхи ожили с новой силой. Но ничего не поделаешь: надо смириться и надеяться на Всевышнего. Теперь Дума — реальность, с которой придется считаться. Император реагировал на происшедшее значительно спокойнее и вечером 27 апреля, этого, по его словам, «знаменательного дня», записал в дневнике: «Занимался долго, но с облегченным сердцем, после благополучного окончания бывшего торжества».