Николай Клюев

И Разумник формулирует принципиальное одиночество «скифов» — до Февраля и после, когда, казалось, «наше время настало»… «Но прошли дни — и немного дней — и… рассеялось марево этой всеобщности порыва… Снова на трибунах и на газетных столбцах уверенно заговорили… разумные, слишком разумные политики „Справедливости“… Как раньше, и больше, чем раньше, они не хотят нашей Правды… Мы снова чувствуем себя скифами, затерянными в чужой нам толпе, отслонёнными от родного простора».

Наступил Октябрь — и «скифы» снова почувствовали себя в своей стихии.

По существу их мироощущение было религиозно-катастрофическим. Радость от грядущего перестроения всего бытия соседствовала с воспеванием первобытного хаоса. Но говорить о каком бы то ни было единстве взглядов не приходилось.

Из письма Иванова-Разумника Андрею Белому: «Партии — омерзительны; фракционные раздоры и диктатура одного человека, искреннего, но недалёкого, — погубили революцию. Теперь такие же люди хотят вывести из тупика — и всё дальше и дальше заходят в него. Вожди „большевистские“ — всё то же самое политическое болото; но масса большевистская — лучшие и самоотверженнейшие люди. Я с ними провёл все дни „октябрьской революции“ — с 26 по 28 октября я был безвыходно в Смольном; потом через дня два-три в Царском массами были кронштадтцы и красногвардейцы. Как горевал я, что Вы уехали — особенно когда узнал, что творится в Москве…

Сегодня утром я послал Вам заказную бандероль — корректуру „Котика Летаева“, об этом речь идёт на следующем листе; я завернул её в газету „Знамя Труда“ от 28 окт<ября>, где есть моя статья „Своё лицо“. Прочтите её, чтобы стало ясно, почему я не с Лениным, но и не с теми, кто хочет обрушить громы на его голову…

Посылаю Вам сегодня в этом письме поэму Есенина „Пришествие“, посвящённую Вам. Как Вы думаете, если поместить её в 3-ем „Скифе“? В ней есть чудесные места, некоторые я твержу уже несколько дней. И снова революция, как Крестный путь, как Голгофа… Растёт мальчик (и откуда что берётся); пройдя через большие страдания, быть может, и до Клюева дорастёт. Кое в чём он уже теперь равен ему…

Ремизов — „Слово о погибели Русской Земли“ — вещь совершенно удивительная по силе и глубоко мне по духу враждебная. О ней — статья моя „Две России“, непосредственно за ней следующая… Моё мнение — именно в „Скифах“ надо напечатать это великолепное „Слово“, глубоко реакционное не по внешности, а по глубокой внутренней сущности. З. Н. Гиппиус отказалась напечатать это „Слово“ в предполагавшейся Савинковской газете, заявляя, что „Слово“ это „слишком черносотенно“…

А III „Скиф“ необходимо вместе составить в Царском Селе, в декабре! Жду…» (9 ноября 1917 года).

Третий сборник «Скифы» так и не вышел. А во втором Разумник вместе со стихами Есенина, Клюева, Ганина и Орешина опубликовал две свои статьи — «Две России» и «Поэты и революция», и ещё восторженную статью Белого «Песнь Солнценосца» о клюевской поэме. В письме Разумнику от 4 января 1918 года Белый писал: «„Песнь Солнценосцев“ (так! — С. К.) одинаково нам обоим дорога. Н. А. Клюев… всё более и более, как явление единственное, нужное, необходимое, меня волнует: ведь он — единственный народный Гений (я не пугаюсь этого слова и готов его поддерживать всеми доводами внешнего убеждения)».

«Две России» — это Россия Ремизова, противостоящая России Клюева и Есенина.

«„Святая Русь“ Ремизова, исконного „старовера“, лежит „об-о-пол“ петровской революции. Но всё-таки понимает ли он, что в своей революции Пётр был в тысячи и тысячи раз более взыскующим Града Нового, чем девяносто из сотни староверов, сжигавших себя в срубах во имя „Святой Руси“?..» (Эту же мысль, усвоенную у Разумника, позже повторит Троцкий в «Литературе и революции»!)

Через несколько дней после выхода «Скифов» критик получил гневное есенинское послание:

«Дорогой Разумник Васильевич!

Уж очень мне понравилась с прибавлением не клюевская „Песнь Солнценосца“ и хвалебные оды ей с бездарной „Красной песней“.

Штемпель Ваш „первый глубинный народный поэт“, который Вы приложили к Клюеву из достижений его „Песнь Солнценосца“, обязывает меня не появляться в третьих „Скифах“. Ибо то, что Вы сочли с Андреем Белым за верх совершенства, я счёл только за мышиный писк…

Клюев, за исключением „Избяных песен“, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом. Я больше знаю его, чем Вы, и знаю, что заставило написать его „прекраснейшему“ и „белый свет Серёжа, с Китоврасом схожий“.

То единство, которое Вы находите в нас, только кажущееся.

„Я яровчатый стих“ и „Приложитесь ко мне, братья“ противно моему нутру, которое хочет выплеснуться из тела и прокусить чрево небу, чтоб сдвинуть не только государя с Николая на овин, а…

Но об этом говорить не принято, и я оставлю это для „лицезрения в печати“, кажется, Андрей Белый ждёт уже…

В моём посвящении Клюеву я назвал его середним братом из чисел 109, 34 и 22. Значение среднего в „Коньке-горбунке“, да и во всех почти русских сказках — „так и сяк“.