Николай Коняев. Два лица Власова.

присутствовать при поворотных моментах в судьбах известных людей, Эренбург смещает в своих

воспоминаниях встречу с Власовым на тот мартовский день, когда генералу позвонил Сталин,

вызывая его в Ставку за назначением на Волховский фронт.

Однако, если не обращать внимания на эту особенность творческой манеры Эренбурга, надо

признать, что портрет Власова, созданный Ильей Григорьевичем, — едва ли не самый удачный и

точный во всей литературе о Власове.

«Пятого марта 1942 года я поехал на фронт по Волоколамскому шоссе. Впервые я увидел развалины

Истры, Новоиерусалимского монастыря… Я поехал через Волоколамск. Возле Лудиной горы в избе

помещался КП генерала А.А. Власова.

Он меня изумил прежде всего ростом — метр девяносто, потом манерой разговаривать с бойцами —

говорил он образно, порой нарочито грубо и вместе с тем сердечно. У меня было двойное чувство: я

любовался и меня в то же время коробило — было что–то актерское в оборотах речи, интонациях,

жестах. Вечером, когда Власов начал длинную беседу со мной, я понял истоки его поведения: часа

два он говорил о Суворове, и в моей записной книжке среди другого я отметил: «Говорит о Суворове,

как о человеке, с которым прожил годы…»

О чем Власов мог говорить с Эренбургом?

Конечно, ему хотелось заинтересовать влиятельного журналиста, но вместе с тем ему нужно было

показать себя генералом, и он слегка поддразнивал уважаемого Илью Григорьевича.

Как и всякий русский человек, воспитанный в православии, Власов не был антисемитом. Даже

оказавшись в Германии, он не отказывался [49] работать там в «Вермахт пропаганде» с учеником

Николая Ивановича Бухарина евреем Мелетием Зыковым…

И вместе с тем настороженность и насмешливость по отношению к евреям присутствовали во

Власове всегда.

В похожем на донос рапорте бывший адъютант Власова майор И.П. Кузин «осветил» и эту черту

характера своего начальника.

«За время моего наблюдения за Власовым в 20–й армии я убедился, что он терпеть не мог евреев. Он

употреблял выражение «евреи атаковали военторг» и т.д., и он форменным образом разогнал

работников военторга по национальности евреев. Власов говорил, что воевать будет кто–либо, а

евреи будут писать статьи в газеты и за это получать ордена».

Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с каким удовольствием

поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.

Тем более что сделать это было нетрудно.

Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских полководцев еще только

начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не

могло не беспокоить наших интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от

Сталина, то и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как неделю

назад Ортенберг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми пересыпал свой

разговор Власов, Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем, что он русский, и всегда щеголял

русскостью.

Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли тот изволил получать

письма из Парижа?

— Помилуйте, ваше сиятельство! — ответил незадачливый франт. — У меня никого нет в Париже.

— А я–то думал, что вы родом оттуда, — сказал Суворов.

Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и пустословие.

Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную карету, в которой

въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов

будет в размышлении».

Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, жалок тот

полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что ему надобно знать. [50]

Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного,

но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.

Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы {21} ,

впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью

называть имена русских героев — все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее

генерала чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.

Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже наверняка прорывалось в жестах и словах

Власова. Ведь он столько лет — всю сознательную жизнь! — старался не выдать «иррационального»

пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только что

после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его,

человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть

карикатурны.

Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту

Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил — захватывало.

«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: «простой», «храбрый»,

«ранили старшину, он его закутал в свою бурку», «ругаться мастер»…