Николай Коняев. Два лица Власова.

Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, солдаты его вынесли на

руках. Он говорил, что после этого на него косились. «Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как

мое здоровье, и сразу все переменилось». Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину.

«Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны — начали чуть ли

не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. Товарищ Сталин

меня вызвал, благодарил…» Многое он критиковал… Говоря о военных операциях, добавлял: «Я

солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. Это они понимают…».

Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, которую звали

Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленым абажуром и водка была в

графинчике. Мне приготовили постель. До трех часов утра мы говорили, вернее, говорил Власов —

рассказывал, рассуждал. Кое–что из его рассказов я записал».

[51] Любопытно, как комментируют этот разговор Власова с Эренбургом современные историки.

«Помнится, где–то в 1946 году замечательный русский писатель Алексей Югов написал об Эренбурге,

что тот весь переводной, что он не пишет на русском языке, а переводит с иностранного, что у

Эренбурга нерусский язык, а кальки с русского языка… — издалека начинает свою мысль генерал

Филатов. — За такие слова русского Югова просто затравили потом единоверцы Ильи. И ведь

совершенно прав был Югов в отношении русского языка Эренбурга. Он двое суток слушал Власова,

но так ничего и не понял из того, что ему говорил генерал на чистейшем очень образном русском

языке.

Власов говорил о Сталине, подразумевая русскую объединительную идею, о личности, вокруг

которой в конце 1941 года уже начали сплачиваться русские. Для Эренбурга слова Власова о

Сталине — ерничанье, лицемерие. Власов говорил Эренбургу о верности, подразумевая верность не

лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и

Брусиловым. И после того как Эренбург обнаружил «обман» Власова, он стал для него и ему

подобных злейшим врагом по сей день. Даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно,

что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и

в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в

Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина».

Юный Андрей Власов воевал на врангелевском фронте. К слову уж, в это самое время в тех же краях

эренбурги и маршаки в армии ставленника Антанты Деникина, сменившего «француза» Врангеля,

были главными редакторами газет. Любимый лозунг, который они выносили в «шапки» на первые

полосы своих газет, был: «Лучший красный — мертвый красный!» Каблуками своих сапог, копытами

своих коней красные втаптывали в грязь эти грязные газетенки с их погромной «шапкой». Вот кто

вдохновлял на резню и погромы, называемые гражданской войной. А «красные», которые хороши

только повешенные, были воронежские и тамбовские мужики. Под словом «красный» эренбурги

тогда держали русского мужика, под словом «белый» — русского офицера. Сегодня на слове

«большевик» они держат снова русского мужика. Мы на этом слове, сохраняя правду истории,

держим только бронштейн–троцких. Штрик–Штрикфельдт пишет: «По мнению этого отдела

(Министерства пропаганды), большевизм и еврейство идентичны». Нам давно пора научиться читать

их потаенный язык. Нам надо выработать свой условный, кодовый — «задушевный» русский

разговор, понятный только нам».

О чем это?

Да… Можно согласиться, что Эренбург не до конца понял Власова. Не сумел, а может быть, и не

захотел. Отчасти это верно, как, впрочем, верно и то, что люди вообще редко понимают друг друга.

[52] С трудом можно Допустить, что, посмеиваясь над распухшим от славы журналистом, Власов

действительно говорил о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов,

кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым.

Достаточно остроумны рассуждения о «красных» и «белых».

Можно даже согласиться со словами о нужде нашей в своем «задушевном» русском разговорен.

Но почему «даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине

оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на

Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял

один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина»?..

Откуда это видно?

Из каких слов Эренбурга?

Главное же, нелепейшее предположение, будто в Берлине Власов выполнял приказы Сталина,

подается тут как бесспорный, не нуждающийся ни в каких дополнительных доказательствах факт.

И тут, хотя генерал Филатов и не любит Эренбурга, трудно не заметить его духовного родства с

Ильей Григорьевичем.

Эренбург был убежден, что вся советская история России совершается для него и при его

непосредственном участии.

Филатов убежден, что вся тайная история сопротивления мировому масонству совершается вокруг

него и при его непосредственном участии.