Николай Некрасов

В июле состоялся суд на двенадцатью членами кружка Александра Васильевича Долгушина, пропагандистами-народниками, издавшими три прокламации и пытавшимися распространять их среди крестьян и рабочих. Одна из прокламаций, обращенная к интеллигенции, призывала образованных людей «идти в народ». Судебный процесс проходил открыто, обвиняемых защищал целый ряд блестящих адвокатов, однако, несмотря на констатацию отсутствия какого-либо реального эффекта от прокламаций, участники кружка получили беспримерно жестокое наказание — от пяти до десяти лет каторги. Мужественное поведение подсудимых и их дерзость как будто воскресили эпоху «Земли и воли»; оказалось, что всё это время существовали кружки, подпольные организации молодежи, о которых посторонняя публика уже и думать забыла (не считая, конечно, зловеще-карикатурной и имеющей привкус шарлатанства и авантюризма нечаевской «Народной расправы», как будто свидетельствовавшей о полной деградации революционного подпольного движения в России). И члены этих разнообразных кружков и организаций весной и летом этого года двинулись в народ. Убежденные идеологами народничества, вдохновленные любовью к народу и огромной верой в него, морально подготовившиеся к тяготам народной жизни, молодые люди отправились в деревни разъяснять крестьянам трудность их положения и способы его облегчения. Этот феномен «хождения в народ», свидетелем которого стал Некрасов, стал посрамлением разочаровавшихся, опустивших руки и разуверившихся. Осенью, когда правительство, спохватившись, начало принимать меры, было арестовано более тысячи молодых людей разного происхождения, из которых 108 человек будут впоследствии (уже после смерти Некрасова) осуждены на каторгу и ссылку. Даже то, что их любовь оказалась «безответной» и народ не убеждался пропагандой пришлых людей, а иногда сам сдавал их властям, только усиливало ощущение яркости этого свершения.

Непосредственная реакция Некрасова на эти события неизвестна, но они пробудили его интерес к настоящему, вызвали новый творческий подъем. В 1874 году Некрасов не ездил за границу; как утверждал доктор Белоголовый, здоровье его поправилось после прошлогодних вод. Не поехал он и в Карабиху — возможно, из-за ухудшения отношения его родных к Зиночке. Неприязнь сестры поэта к его подруге вылилась в какие-то жесты или демонстративные поступки, и он решил объясниться с Анной Алексеевной начистоту, но потерпел поражение в попытках наладить отношения двух дорогих ему женщин и потребовал от сестры хотя бы соблюдения приличий. Из адресованного ей письма Некрасова от 30 октября не ясно, что же конкретно произошло, однако оно хорошо передает состояние дел:

«Милая сестра, нельзя позволять, чтоб ничтожные мелочи, недоразумения брали верх над здравым смыслом, над чувством. Многие люди терпят в жизни от излишней болтливости; я часто терпел от противоположного качества и делаю попытку не потерпеть на этот раз.

Для этого должен войти в некоторые мелочи. Ты объяснила мне свои чувства к Зине; хотя я пожалел, что ты на нее смотришь неправильно, но это нисколько не восстановило меня против тебя; ты поступила честно. А затем произошло следующее: когда ты заехала ко мне проститься перед дачей, Зины не было в комнате — и я ее не вызвал. Это потому, что я ее даже намеком не предупредил о том, как ты на нее смотришь, и мне было жаль и совестно внезапно поставить ее лицом к лицу с человеком, о настоящих чувствах которого к ней она не имеет понятия. Мне было неловко, и свидание вышло неловкое и натянутое.

Ты должна была подумать, что я сержусь на тебя за мысли твои о Зине, и с тех пор не заглядываешь ко мне, а я много раз собирался к тебе, да меня останавливала необходимость объяснения; всяких объяснений я боюсь и обыкновенно откладывал их до той поры, пока они не становились поздними и ненужными.

Кажется, за всю жизнь это я в первый раз переломил себя в этом отношении.

Итак, знай, что я вовсе не сержусь и не считаю себя вправе сердиться; я считаю только себя вправе требовать от тебя, из уважения ко мне, приличного поведения с Зиной при случайной встрече, что я давно исполняю в отношении к тебе, подавая руку Льву Ал[ександро]вичу (Еракову. — М. М.).

Вот и всё с моей стороны. Ничего бы я этого не написал, если б не знал, что отношения, в которые мы стали, готовят для меня в будущем время от времени болезненные сжимания сердца и упреки самому себе. Моя усталая и больная голова привыкла на тебе, на тебе единственно во всём мире, останавливаться с мыслью о бескорыстном участии, и я желаю сохранить это за собой на остаток жизни.

Весь твой

Н. Некрасов.

Р. S. Щадя твои, как и свои, нервы, я бы не советовал тебе ни думать, ни писать ко мне об этом много, а если ты согласна, что нет повода нам коситься друг на друга, то, значит, и кончено и ладно. Увидимся; если не заедешь ко мне, то я на днях заеду».