Николай Островский

Надо сказать, что он не все книги читал от корки до корки. Но о каждой мог рассказать. Читал он их по-своему. У некоторых книг читал начало и конец, а потом проверял, верно ли догадывается об остальном содержании. Иногда начинал книжку, но быстро угадывал дальнейшее, — такую книгу он отбрасывал, не хотел тратить на нее время.

Но были книги, которые он не просто читал, а буквально изучал: Пушкин, Чехов, Горький, Л. Толстой…

С большим интересом читал литературу о гражданской войне: «Железный поток» А. Серафимовича, «Чапаева» и «Мятеж» Д. Фурманова, повести Вс. Иванова и Б. Лавренева, «Города и годы» К. Федина, «Комиссары» Ю. Либединского.

Из поэтов любил Демьяна Бедного, В. Маяковского, А. Безыменского, А. Жарова. Интересовала его научная литература, исторические мемуары. Брал и переводную литературу: «Король-Уголь» Синклера, «Туннель» Келлермана, «Огонь» Барбюса.

Спорить о книгах очень любил. И когда вокруг него и по его инициативе вспыхивали-диспуты о новых книгах, Николай охотно и даже азартно направлял эти споры, руководил ими.

В ту пору Островский составил себе расписание дня. Не помню точно, в какой последовательности шли отдельные пункты, но помню, что в расписании значилось:

Чтение политической литературы.

Чтение художественной литературы.

Писание писем.

Политзанятия.

Прогулка.

Особняком стояло: «Потерянное время». Под этим подразумевалось время, которое уходило на завтраки, обеды, ужины и отдых без книг.

В один из редких солнечных дней Николай отправился пройтись. Я была занята хозяйственными делами. Закончив их, легла отдохнуть и не заметила, как уснула.

Проснулась от незнакомого детского голоса. Потом заговорил Николай:

— Так, так, все это понятно, но что же все-таки ты умеешь делать?

— А во!

За этим последовало легкое движение, словно кто-то показывал гимнастический номер.

Николай рассмеялся:

— Ну это, брат, хотя и ловко, но не очень много А кроме этого?

— А еще вот.

И молодой ломающийся голос запел: «Не окраине где-то в городе…»

— Ну хватит, — перебил Николай, — теперь мне уже ясно, что ты умеешь, но все это не то. Давай поговорим всерьез. Расскажи мне о своих родителях, товарищах.

Мальчик коротко рассказал о себе.

Молчание. И снова голос Николая:

— А теперь я тебе кое-что расскажу о себе.

Николай начал рассказывать гостю о своем детстве, о том, как пошел на фронт.

Я догадалась, в чем дело. Николай не раз говорил со мной о беспризорности, называл ее язвой наших дней.

— Хуже всего, — замечал он, — что этой язвой поражено самое замечательное, самое радостное — дети.

Я не видела нашего гостя. Но вечером в тот же день Николай рассказал мне о дружбе с беспризорником Федькой. Кажется, оба они прониклись друг к другу симпатией, и Федька обещал сводить Николая на «хазу».

— Мне это как раз и надо! — сказал Николай. — Уж я там с ними поговорю! Курносого мой рассказ определенно захватил. С того же начну и с остальными.

К сожалению, здоровье не позволило Николаю осуществить его план. Сходить на «хазу» он не смог. Но однажды поздно вечером в доме у нас появился мальчик лет восьми-десяти. С ним был его спутник: большая собака. Оба, голодные, грязные, худые, забитые, смотрели исподлобья, боялись, что их прогонят. Лохмотья едва прикрывали худенькое тельце мальчика. Он беспрерывно дергал плечами, так как одежда была полна насекомых.

Николай нашел мальчика на улице, в подворотне, где тот прятался вместе со своим четвероногим другом, и привел в дом. Попросил мою мать накормить мальчика и оставить его до утра. Мы начали готовить гостю ванну. И когда он, чистенький, хотя и одетый в платье с чужого плеча, сел за стол, — как изменилось его лицо! Появилась чудесная, немного застенчивая детская улыбка, повеселели глазенки. Всем нам было весело и радостно. Николай не сводил глаз с преобразившегося ребенка.

Мальчик прожил у нас неделю. За это время Островский выхлопотал ему место в детском доме.

Как-то поздно вечером, вернувшись домой, я увидела, что Николай не спит. Спросила:

— Что это ты полуночничаешь?

Он смущенно улыбнулся:

— Извини, пожалуйста, Рая, но знаешь, я завтра уезжаю в Харьков. Попробую найти там работу.

Я растерялась и не знала, что сказать.

— Завтра утром нам, быть может, не удастся перекинуться словом, так я решил теперь напомнить о том, что у тебя есть желание вырваться… ты помнишь?

— Помню.

— Ну а силы мы найдем вместе. Сейчас темно, и я не вижу твоего лица, жалко, мне хотелось бы знать, что оно выражает.

— Вот и хорошо, что не видишь…

Утром я проводила его к поезду. Садясь в вагон, он сказал:

— Знаешь, Рая, я как-то очень глупо волнуюсь, как школьник перед экзаменом. Я бы, наверное, не стал волноваться, если бы от меня все зависело, уж я бы своих зорких экзаменаторов обставил, но вот, — он показал на ноги, — им разве прикажешь?

…В Харькове Николай пробыл недолго. Подходящей работы найти не удалось, и он отправился в Москву к своему другу Марте Яновне Пуринь.

Марта Пуринь и ее подруга Надя Петерсон жили в Гусятниковом переулке, ныне Большевистский, в доме на третьем этаже. С трудом передвигая костыли, Николай добрался до квартиры.