Николай Рерих

В то же время в повседневности Рерих держится несколько особняком от сверстников, по-русски гостеприимных, шумно и пристрастно обсуждающих академические выставки и работы друг друга, устраивающих вечеринки в складчину, где о чем только не спорят будущие пейзажисты и баталисты, которые зовут Рериха «умеренным и аккуратным».

Дружит Рерих с Александром Скалоном, с которым вместе поступал в Академию. Кстати, при поступлении они делают шуточную запись, в которой Скалон торжественно обещает не вести «распутной жизни» и быть верным любимой. Скалона и Рериха видят вместе в классах, на Университетской набережной, в «Изваре». Договор с крестьянами на право охоты в лесах, окружающих «Извару», составляется на Рериха Николая Константиновича и Скалона Александра Васильевича.

Скалона в Академии поддразнивают — зовут «двойником» Рериха. Внешне двойники совсем непохожи: Рерих среднего роста, светловолос, спокоен, Скалон высок, экспансивен, одевается несколько броско.

Надо сказать, что свое обещание вести добродетельную жизнь Скалон принимает настолько всерьез, что хочет спасать «падшие создания» и мечтает наставить на путь истины, то есть добродетели, целое «заведение». Девятнадцатилетний Рерих одобряет это намерение, хотя ему кажется, что приятель несколько разбрасывается, отвлекаясь от главного — от искусства: «Вдруг кто-то пойдет в Волосово давать телеграмму и по дороге начнет собирать цветы», — рассудительно замечает Рерих в дневнике. Впрочем, он сам не может удержаться от «собирания цветов»: «Этюдов сорок два намазал, десять приличных наберется. Вчера пару журавлей убил и барсука. Воздух теперь настоящий осенний — ядреный» — осенняя запись. «У меня одна дума — как бы на охоту съездить, да пороши нет, а хотелось бы на рысей или на что-нибудь такое солидное» — зимняя запись. «Был на охоте. Славно провел три ночи в лесу. Чуть не убил медведя — немного далеко был. Не ожидал я от себя такой прыти. Иван кричит: „Барин, постойте!“ А я бегу за медведем, но он все же удрал» — весенняя, апрельская запись. «Извара подает блестящие надежды: всего четыре месяца, а уже понял стойку и славно ищет» — летняя запись 1895 года. Извара, конечно, щенок…

Одновременно даже в черновик устава художественного кружка врывается перечень: «Бронзовых браслет — 6, серег — 4, бус — 48, ножей — 1, копье — 1». И запись: «Словно бы скупой, сижу и перебираю браслеты, кольца, серьги, ножи, а глаза горят, руки дрожат. Вчера, наконец, удалась моя археологическая поездка». (Копал у барона Толя в парке). И размышления о важнейших проблемах искусства, запись седьмого февраля 1895 года: «Пришлось мне на днях об искусстве говорить. Я говорю: нет техники, то есть техника должна сводиться на нет. Вся эта живопись гладкая и мазками — все это условности, все это языческая пора в искусстве, — техника одна, и притом такая, которая на первый взгляд незаметна — одна натура.

Искусство одно — нет ни идейного, ни тенденциозного, ни искусства для искусства. Все эти ограничения — условность. Есть одно искусство… — где всегда есть идея, но не навязанная… не выставленная напоказ… Время споров о различии идейной живописи от других видов ее — это время язычества в искусстве. Ведь сперва явилась вообще идея о боге, потом разбилась на многих богов (много видов живописи), и наконец во время Платона в Афинах появился жертвенник неведомому Богу, то есть начала пробиваться идея о едином божестве. То же должно быть и в искусстве — рано или поздно все споры должны прекратиться — или искусства нет, или есть, а если есть, то оно одно — великое, божественное. Только тогда может начаться действительное служение ему. Мне кажется, Илья Ефимович хочет сказать то же самое, но неправильно называет настоящее искусство — искусством для искусства, без идеи…»

Все в этой записи наивно и путано, но все искренне в стремлении постигнуть законы «единого искусства».

В Академии — первый номер первого разряда за эскиз. Зато в университете проваливается на экзамене по русскому праву у профессора Латкина (Блок у него тоже получил тройку). Как полагается вчерашнему гимназисту, Рерих многократно пишет: «Господи, помилуй!» — и решительно записывает: «Восьмого пойду передерживать Латкина, авось не съест меня эта дохлая кикимора…»

Из Петербурга тянет в «Извару», из «Извары» — в столицу. Этюды, раскопки, охота, экзамены.

Девятнадцать лет, двадцать лет — жизнь только начавшаяся, наполненная радостным трудом, дальними дорогами, добрыми шутками.

Вернувшись в «Извару» из очередного охотничьего похода, Рерих и Скалон ужинают под сенью горы, освещенной закатным солнцем. За ужином подробно рассказывают свои похождения и тут же иллюстрируют их в альбоме: длинный Скалон стоит, разинув рот, выражение лица горестное — не попал! Длинный Скалон стоит, расплывшись в улыбке — попал! «Туземцы» удивленно смотрят на увешанных оружием господ, толстенький мальчик — Зефир — усердно дует в облака, бричка подскакивает на ухабах, переполненная ружьями, ягдташами и охотниками.